Неподвластная времени

Нужно было побольше разузнать о Сиенне, распутать окружавший ее вековой клубок тайн. Найти объяснение скрытности матери, постоянным запретам, почти болезненной религиозности, исступленным молитвам, навязчивым сравнениям, в один прекрасный день обернувшимся ревностью к покойнице. Мазарин должна была узнать, какие секреты хранили ее родители... И серебряный медальон.

С тех пор как она стала его носить, ее жизнь начала меняться. В какую сторону, Мазарин пока не знала, но было очевидно, что ее талант вступил в период расцвета; словно на нее снизошла благодать, словно мир каким-то непостижимым образом изменился и заиграл новыми красками. Ее новые работы уже не напоминали ученические наброски, они были законченными, зрелыми. Мазарин чувствовала, что серебряная вещица стала ее талисманом, тайным источником сил... Не потому ли Кадис так сильно в ней нуждался?

15

Любовь и страсть живут в глазах того, кто любит, думал Кадис, наблюдая, как Мазарин толкает ажурную калитку и шагает по дорожке к студии. Он открыл дверь и посторонился, пропуская девушку вперед.

Кадис мечтал о Мазарин два долгих дня и теперь хотел полюбоваться на нее в тишине, чтобы ни одно неосторожное слово не разрушило чар; как же она была прекрасна, как сильно он в ней нуждался!

Они долго глядели друг на друга, не решаясь прервать молчание. Ученица и учитель, нежность и сила, простодушие и искушенность, порыв и раздумье, инстинкт и опыт, вечная гармония противоположностей.

Кадис скользил взглядом по телу девушки, задерживаясь на ее босых ногах. Белоснежные пальцы, выглядывавшие из-под потертых джинсов, мягко контрастировали с темными глазами. Зыбкая надежда, невысказанное обещание. Выпущенная на волю страсть прокладывала себе путь, не спрашивая их согласия.

После стольких мертвых и бесплодных весен душа Кадиса вновь расцветала. Мрачные тени, окружавшие художника в последние годы, постепенно рассеивались. Призрачный поезд, который должен был отвезти Кадиса на станцию под названием "Старость", мчался теперь в обратном направлении.

Девчонка, годившаяся Кадису в дочери, вывела его из мрачного туннеля и указала путь к свету. Ему хотелось раствориться в этом свете, купаться в нем, подставить лицо его лучам, не боясь ослепнуть. Видеть... и ничего больше. Немыслимое наслаждение.

— Мазарин...

Голос учителя щекотал ее, словно крылья бабочки.

— Сними майку

Мазарин повиновалась.

— Давай полетаем.

При виде крепких маленьких грудей своей ученицы и лежащего между ними серебряного медальона Кадиса охватило вдохновенное желание.

— Ты похожа на византийскую деву, — заявил художник.

Бережно касаясь девушки самым кончиком кисти, он нарисовал в ложбинке ее груди двенадцатиконечный гранатовый крест. Прохладная кисть ласкала и дразнила.

Мазарин глубоко вздохнула.

Солнечный луч преломился на серебряном медальоне, осветив выбитые на нем знаки.

— Тебе известно, что он означает? — спросил Кадис.

Мазарин чувствовала, как капля краски скатывается вниз, проникает в нее. Она не могла произнести ни слова. Новое ощущение занимало все ее существо.

Кадис начал расписывать холст, жадно, нежно, отчаянно, со всей силой внезапно пробудившейся нежности. В неодолимом томлении тела и души. Вожделение, порожденное красотой его ученицы, выплескивалось на белый холст, превращаясь в произведение искусства.

Что же ему еще оставалось, если он до отчаяния боялся приблизиться к девушке, чтобы не разрушить чар?

Больше красок, цветов, мазков.

Ослепленный безумием художник метался от тела к холсту.

Сумятица и хаос. Кожа и холст, слившиеся воедино. Новые и новые капли скользили по телу Мазарин, лаская, тревожа, проникая в сокровенные места, презирая ее волю, стыдливость, смятение. Непрошеные гостьи скатывались за пояс джинсов и нежно касались пальцев ног; разноцветные реки сбегали по бедрам и пересыхали на ступнях, отдав все свои краски, а вместе с ними и жизнь.

Тишину нарушил его звучный, словно виолончель, голос:

— Мазарин...

Ученица подняла на учителя сияющий, полный обожания взгляд. О чем еще он ее попросит?

— Сними джинсы.

Это было форменным безумием. Игра зашла слишком далеко; Мазарин не знала, что и думать. Голова шла кругом.

Девушка не двигалась.

— Мазарин... — повторил Кадис. — Сними джинсы... Пожалуйста...

16

Чем меньше времени оставалось до выставки, тем больше заваленная обломками скульптур мастерская Сары Миллер походила на смесь больницы для бедных с импровизированным моргом. Некоторые работы вышли столь реалистическими, что художнице пришлось спрятать их, дабы не отвлекаться.

Небывалая экспозиция под открытым небом должна была открыться через двадцать дней, в начале октября. Ателье Сары превратилось в проходной двор, по которому, среди компьютеров, объективов и угломеров, денно и нощно бродили толпы специалистов, в высшей степени владевших искусством пустой болтовни. Команда ассистентов непрестанно гримировала, умывала, рассаживала, поднимала и укладывала разношерстных персонажей, каждый из которых был призван воплощать ужасы парижского дна.

Из всех этих "ужасов", исключая живописного клошара и полумертвую старуху, самое сильное впечатление, безусловно, производил субъект с мутными глазами, чей туманный, рассеянный взгляд охватывал все вокруг и ничего не видел.

Сара успела щелкнуть затвором объектива, прежде чем Мутноглазый запахнул рубашку, и запечатлела то, что так напугало ее помощницу: круглый шрам, в котором искушенный глаз мог узнать очертания старинной печати. Словно кто-то прижег беднягу раскаленным железом у самого сердца, превратив его кожу в сплошную вздыбленную корку. Этот снимок, вне всякого сомнения, должен был стать украшением выставки. От трехмерного портрета незнакомца веяло жутью.

— Это что за чертовщина? — удивился один из ассистентов, заметив шрам.

— Какой-нибудь символ, наверное, — предположила помощница Сары, бросив взгляд на снимок.

— Его клеймили, как животное.

— Не выдумывай. Возможно, он сам себя пометил; или разрешил пометить. Может, это был какой-нибудь ритуал, инициация для вступления в тайное общество. Я много читала про разные секты и передачи смотрела по каналу "Дискавери". Ты бы сильно удивился, узнав, сколько народу в начале двадцать первого века живет, будто в Средневековье.

— Но проделать такое с собственным телом... Представляю, какая это была дикая боль.

— Чужая душа — потемки. — Болтая, ассистентка ловко подкрашивала статуе брови. — Почти всегда. Если я скажу, что принадлежу к тайному обществу злостных развратников и что мы каждую ночь собираемся в пещере и служим черную мессу, вы мне поверите? — Девушка с вызовом оглядела присутствовавших. — Так я права или нет? Мы ничего не знаем о тех, кто нас окружает. Внешность обманчива.

— Ну, по правде сказать, с этим типом я не хотел бы встретиться в темном переулке. Видишь, как он на нас пялится?