Неполная и окончательная история классической музыки
Шрифт:
Чарлз Айвс. Очень симпатичное имя, очень спокойное, я так всегда думал. Однако за ним, за этим спокойным именем, кроется удивительная жизнь. Поначалу мистер Айвс подвизался в штате Коннектикут в двух качествах одновременно: музыканта и бизнесмена, причем во второй своей ипостаси — не в пример первой — очень удачно. Миллионы нажил. Вы не поверите — на страховании. А когда ему пришлось с композицией расстаться — по причине плохого здоровья, — страховое дело стало его главным занятием. Правда, тоже ненадолго: еще лет через двенадцать он удалился-таки от дел окончательно, но к сочинению музыки более не вернулся. Отец Айвса был капельмейстером, и, думаю, правильно будет сказать, что он не относился к типичным для конца девятнадцатого столетия представителям этой породы. Сплошь и рядом он заставлял сына петь в одной тональности, а сам в это время подыгрывал ему на пианино в другой, просто смеха ради. (Вот занятие, в котором я на голову выше даже самых лучших музыкантов, поскольку с малых лет умел петь в любой тональности — КРОМЕ той, в которой мне подыгрывали.) Когда человек получает воспитание в таком роде, что-нибудь в нем да застревает, и Айвс в своих серьезных, зрелых сочинениях принялся экспериментировать с «битональностью» (так ее именуют узкие специалисты —
А для сорокашестилетнего Джакомо Пуччини этот год стал годом Баттерфляй. Пуччини родился в Италии в такую пору, когда человек, обладающий даром к сочинению задушевной музыки и любовью к опере, мог только преуспеть. Ко времени, когда Пуччини стукнуло двадцать шесть, Верди почти уж одиннадцать лет как исполнял данный им по собственной воле обет музыкального молчания, не написав ни единой ноты, оперной или еще какой. И пока что отказываться от своего обета не собирался. В конечном счете период безвердия растянулся лет на тринадцать. В итальянской опере образовалась прореха. Пуччини представил на провинциальный оперный конкурс свою одноактную оперу «Le Villi» — «Виллисы». И хотя в официальном решении жюри сочинение его даже и упомянуто не было, Пуччини удалось поставить эту оперу на сцене — причем с немалым успехом. К 1904-му он уже был автором трех действительно великих опер — «Манон Леско», «Богемы» и «Тоски», и «Богему» многие считают одной из величайших опер, какие только существуют на свете. Однако в этом году Пуччини написал то, что сам называл потом лучшим своим творением. Оперу, в которой рассказывается о юной гейше по имени Чио-Чио-сан и ее трагической любви к УБЛЮДКУ! — офицеру военно-морского флота США, лейтенанту Пинкертону. Называется она так же, как легшая в ее основу пьеса. «Мадам Баттерфляй».
Эта опера Пуччини не всякому по зубам. Как я уже признавался, было время, когда я и сам к ней даже со взятой наизготовку кавалерийской пикой подходить не желал, — хотя, вообще-то, вы когда-нибудь пробовали заявиться в Королевский оперный театр с кавалерийской пикой? Опера роскошна и одновременно груба — в том смысле, что Пуччини не обинуясь использует материал, от которого другие композиторы могли бы и отшатнуться, опасаясь, что их сочтут «пошлыми» или «louche» [*] . (И даже «пустыми».) Однако Пуччини сказал: «Нет, если опера способна взять людей за живое, я ее напишу» — и написал. Стеснительности в ней мало; она «вульгарна» — такое, помнится, слово было в ходу у знатоков в тот сезон, когда Королевский оперный показывал «Турандот», — и все же она попросту СКАЗОЧНА. Un bel d`i? [*] Можете не сомневаться.
*
Двусмысленный (франц.). (Примеч. переводчика).
*
«В один прекрасный день» (итал.). (Примеч. переводчика).
Понимаете, вот именно это я и люблю в «классической» музыке — как от нее можно устать, если в ней бок о бок присутствуют «Три селения в Новой Англии» Чарлза Айвса и «Dolce notte» [*] из пуччиниевской «Мадам Баттерфляй»? Можно ли найти на нашей планете что-нибудь столь же не схожее?
Если быть совсем уж точным — или это и значит «быть неточным», — заголовок должен выглядеть иначе, скажем: «Симфония тысячи с чем-то дней», но тогда бы он не читался так хорошо. Тысяча (с чем-то) дней — это время, прошедшее между рассветной зарей 1907-го и вечерними сумерками 1910-го, — время, за которое Малер написал одно из значительнейших своих произведений. То самое, из-за которого управляющего мюнхенского оркестра едва не хватил удар, когда он узнал, что число исполнителей придется увеличить до тысячи. (Бедняга. Скорее всего, он так и страдал до конца своих дней нервным тиком — как Герберт Лом в фильмах про «Розовую пантеру».)
*
«Нежная ночь» (шпал.). (Примеч. переводчика).
Итак, 1907-й. Русско-японская война завершилась Портсмутским миром. Портсмутским! Фу! Готов поспорить, высоким договаривающимся сторонам это ничуть не пришлось по душе. Они-то надеялись на Барбадос сгонять! Кроме того, Норвегия отделилась от Швеции (получив Карла Датского), была основана партия Шин Фейн [*] , а Альберт Эйнштейн успел к этому времени:
а) сформулировать специальную теорию относительности,
б) сформулировать закон соотношения массы и энергии,
*
Ирландская националистическая партия. (Примеч. переводчика).
в) создать теорию броуновского движения и
г) сформулировать фотонную теорию света.
Не приходится сомневаться, что тут кто-то похлопал его по плечу и сказал: «Послушай, Альберт, послушай, голубчик. Знаешь, умников ведь никто не любит, ты понял?» В разных прочих местах Оскар Уайльд напечатал «De Profundis» — из могилы, Пикассо перестал синеть и приобрел здоровый розовый цвет, между тем как Сезанн и Ибсен перешли от здорового розового к менее здоровому землистому. Э-э, то есть умерли. Извините. Хотел уведомить вас об этом как-нибудь помягче. Кроме того, в 1907-м недавно учрежденная Нобелевская премия по литературе досталась Киплингу, а в «художественном» мире много шума наделал кубизм, что и доказывается полотном Пабло «Порозовевшего» Пикассо «Les Demoiselles d’Avignon» [*] — в вольном переводе название это выглядит так: «Ну не нравитесь вы мне!» Что
же до божественного мира музыки, так он, скорее всего, пребывает в блаженном неведении относительно козырного туза, который покамест прячет у себя в рукаве Густав Малер.*
«Авиньонские девицы» (франц.). (Примеч. переводчика).
В последнее время жизнь Малера сотрясали бури. Когда умерла от скарлатины одна из его дочерей, Малер отчасти обвинил себя в том, что «искушал судьбу», написав «Kindertotenlieder» — «Песни мертвых детей». Теперь он перебрался из Вены в Америку, где ему еще предстоит дирижировать концертом Рахманинова, о котором я уже говорил. Итак, к 1907-му он работал в «Метрополитен-опера», спарингуясь с дирижером Артуро Тосканини и не испытывая от этого большого удовольствия. Впрочем, у него нашлось время, чтобы закончить Симфонию № 8, уже упомянутую КОЛОССАЛЬНУЮ «Симфонию тысячи». Она состоит из двух просто-напросто ГАРГАНТЮАНСКИХ частей.
Первое ее исполнение, состоявшееся в 1910-м в Мюнхене, привело публику в восторг, — со временем к восторгу этому присоединился и весь прочий мир. Во многих отношениях творение Малера выглядит как место последнего упокоения симфонии. Точно так же, как Вагнер показал слушателям место последнего упокоения оперы, Малер направил их туда, «где предстоит покоиться симфониям». «Симфония тысячи» требует практически всех исполнителей, каких только Малеру удалось втиснуть в партитуру, — удвоенного хора, дополнительного хора мальчиков, семерых солистов и пятикратного состава деревянных духовых. Что оставалось делать после этого прочим сочинителям симфоний? Собственно, я могу вам сказать, что им следовало бы сделать. Закрыть лавочку и разойтись по домам. Вот что им следовало! Бы. А теперь я, с вашего позволения, порезвлюсь вблизи от 1908-го с небольшими передышками в 1909 и 1910-м.
Фантастический шрифт, вы не находите? Готов поспорить, какие слова им ни набери, все будут выглядеть потрясающе. А ну-ка:
Видите? Он даже список покупок обращает в нечто волшебное, верно? Отличная штука, шрифты. Ну хорошо, 1908-й я пропущу — простите, но надо же довести эту книгу до конца — и направлюсь прямиком в 1909– й.
В Британии Асквит стал премьер-министром, а Ллойд-Джордж — его министром финансов. Луи Блерио за тридцать семь минут перелетел из Кале в Дувр, а век электричества приобрел, если так можно выразиться, младшего братика. Началось производство бакелита, и кое-кто поговаривает, что наступил «век пластмасс». В Лондоне открывает универсальный магазин Г. Г. Селфридж, в Вене раскрывает свои мысли о психоанализе Фрейд, а во Франции раскрывается занавес и «Русские сезоны» Дягилева пленяют сердца парижан. Художник Утрилло, приглядевшись к голубому и розовому периодам Пикассо, добавляет к ним свой собственный, белый, а Василий Кандинский начинает писать первые по-настоящему абстрактные полотна. Что еще? Ну, еще образована Ассоциация девочек-скаутов, и, разумеется, сотням ее, как бы это сказать, новобранок страсть как не терпится опробовать на себе новомодную завивку — удивительный новый перманент. Ой, дорогая, как тебе это К ЛИЦУ!
Ну так вот: девочки-скауты и перманент. Чем все важные достижения 1909-го и исчерпываются. Да, но что же там с «lа musique», как именуют ее в Илкли и Отли?
Музыка все еще силится понять, в какую сторону ей следует двигаться. Малер уже написал последнюю более-менее романтическую симфонию. Да, Рахманинов и Пуччини так и будут, до последнего вздоха, сочинять музыку Рахманинова и Пуччини — их, чистопородных романтиков, ничем не остановишь. Но разумеется, есть и другие. Другие, подобные Дилиусу, своего рода английскому Дебюсси, — музыканту собственной, так сказать, школы. Если композиторы вроде Вагнера создавали целое вероучение и собирали толпы учеников, Дилиус был одиночкой. Этаким шалуном, ни за кем не идущим и своего следа не оставляющим. Со временем он обрел собственный голос — в таких вещах, как «Морской дрейф» и «Бриггская ярмарка», не говоря уж о дух захватывающей «Мессе жизни». «Месса жизни» — это огромный вихрь, образованный из слов Ницше и призрачной, бередящей душу музыки Дилиуса, — еще одно из произведений, которые следует «пробовать» в живом исполнении. Хотя что это я, в самом деле, — ЛЮБУЮ музыку следует пробовать в живом исполнении, это просто-напросто основное условие игры. Однако сочинения, подобные «Мессе жизни», оказываются слишком большими даже для самого лучшего музыкального центра. Если вы впервые слышите тему вроде «О Mensch, gib acht…» — или еще какую-нибудь — на CD, всегда существует шанс, что с вами случится то же, что происходит, когда вы беретесь за новую компьютерную игру. Вы можете получать от нее удовольствие, можете таскать ее с собой повсюду, однако дальше первого уровня вам не пробиться. А послушайте ее живьем, и перед вами откроются самые разные уровни — уровни, к которым ведут двери и нюансы, коих вы с первого раза попросту не заметили. Это очевидно, я понимаю, но музыка — она ЖИВАЯ. Нет, слишком мелкий шрифт. Надо вот так. МжУиЗвЫаКяА. Приглядитесь к этому слову. Оно всегда тут стояло.
А помимо Дилиуса имелись также музыканты вроде тридцативосьмилетних Ралфа «Рифмуется с Альфой» Воан Уильямса и Игоря «Ни с Чем не Рифмуется» Стравинского.
Воан Уильямс — это еще один ни на кого не похожий композитор, хоть и прошедший, в отличие от Дилиуса, порядочную музыкальную школу — частью у Макса Бруха, частью у Мориса Равеля (о котором мы еще поговорим). Сочетание Бруха и Равеля с утонченным (Чартерхауз — Кембридж — Королевский музыкальный колледж) воспитанием породило в ВУ смесь совершенно уникальную. Мне она напоминает о чувстве, с которым разглядываешь фотографию ребенка хорошо знакомой тебе супружеской четы. Очень часто — и это так же очевидно, как слова, которые я сейчас напишу, — ребенок выглядит соединением родительских черт, обладающим, однако же, собственной «младенческой» неповторимостью. Я знаю, знаю, все это лежит на поверхности, но все же поражает меня неизменно. Ну так вот, примерно таким же был ВУ. В его музыке слышен немец Брух. Слышна «французистая» изысканность Равеля. И тем не менее вся она родом из особенно консервативной английскости котсуолдской деревни. Да и вкусна эта музыка необычайно — музыкальный чай со сливками, в который, правда, добавили чуточку не то шнапса, не то абсента.