Непонятый Онегин

При внешней убедительности такой позиции она не решает проблему, а лишь затуманивает ее, поскольку не дает ответа на коренной вопрос: какова же связь между личностью А.С. Пушкина и его романным образом? Излишне подчеркивать нетождественность поэта и образа: это само собой разумеется; тождества нет в «Онегине», но его просто не может быть ни в одном художественном произведении; тождество исключает один только перевод из материала жизни в формы искусства, ибо одно дело – явление жизни, совсем другое – виртуальное подобие его. Художественный образ по самой своей сути не может быть «равным», «тождественным» живому человеку. След души поэта остается в его «заветной лире», где сохраняется на все время его востребованности (для гениев оно может быть весьма протяженным), но плоть бессмертием не обладает. Можно видеть различную степень условности, которой обладают вымышленный образ, или образ на основе прототипа, или «документальный» образ на реальной био- или автобиографической основе, – тем не менее любой образ несет на себе печать и условности, и обобщенности, и того или иного несоответствия «живому» прототипу. При этом условность образа – не препятствие правде образа. Зато крен на условную сторону образа порождает определенную неловкость: Пушкин ли автор романа – или он пишет его в соавторстве с неким Автором (который нередко обозначается как имя собственное). На деле Пушкин – единоличный автор своего произведения, хотя и создает его действительно с соавтором – самой жизнью.

«Документальный» образ обладает лишь тем отличием от вымышленного, что сам «расшифровывает» свое реальное жизненное содержание. Возникает возможность увлекательных сопоставлений. В нашем случае перед нами жизненная и творческая биография Пушкина, известная по широкому кругу источников, – и ее же творческая трансформация, выполненная самим поэтом на страницах его любимого произведения.

Не возникает проблемы атрибуции биографического материала, когда встречаются прямые, хорошо известные автобиографические факты. С опорой на условность образа автора просто невозможно читать многие фрагменты романа – не таким же, к примеру, варварским способом: «Друзья Людмилы и Руслана! (поэмы Пушкина) / С героем (теперь уже) моего (а не пушкинского) романа / Без предисловий, сей же час, / Позвольте познакомить вас…» Или: «Старик Державин нас (т. е. не А.С. Пушкина и его музу, а поэта и вместе с ним меня) заметил / И, в гроб сходя, благословил». Расцветавшие в садах Лицея известны поименно; какого-то безымянного «Автора» среди них не значится. Совершенно однозначно, что и в этих, и многих других подобных случаях мы имеем дело с достоверными фактами пушкинской биографии. Стало быть, ответ: Пушкин (реальный автор «Евгения Онегина») говорит от имени своего «я» и в тексте романа – вполне оправдан, поскольку подтверждается многими фактами.

Но как с такой позиции воспринимать многие другие места в романе? К примеру, такую зарисовку в совместном портрете автора и героя:

Я был озлоблен, он угрюм;Страстей игру мы знали оба:Томила жизнь обоих нас;В обоих сердца жар угас…

Похоже ли это изображение на реальный облик двадцатилетнего Пушкина, Сверчка из «Арзамаса», участника заседаний «Зеленой лампы», завзятого театрала, заводилу дружеских компаний, наставлявшего друга: «Будь молод в юности твоей!» («Стансы Толстому»)? Решительно не похоже.

Но тут вступает в силу такая закономерность: если мы понимаем причину или повод отступления автора от биографических фактов, то и эти отступления сохраняют биографическое значение! Пониманию отмеченное явление доступно в той степени, в какой оно диктуется объективными (и разными) обстоятельствами.

Человеческие свойства образа автора оказывают самое непосредственное влияние на содержательную сторону произведения. В романе в стихах автор не просто наблюдатель и информатор: он включен в сюжетное действие как приятель заглавного героя! Даже больше: сюжет романа каким-то образом соотнесен с биографией поэта! Разлука автора с героем получает двойную мотивировку: герой едет в деревню к умирающему дяде (что с историческим временем не связано) – поэт отправлен в необъявленную ссылку на юг (6 или 9 мая 1820 года [23] ). А в путешествии своем Онегин навестит поэта в Одессе, причем опять перед разлукой с двойной мотивировкой:

23

См.: Никишов Ю.М. Две неясности в биографии Пушкина // Вестник Тверского гос. ун-та. Серия «Филология». 2014. № 1.

Онегин, очень охлажденныйИ тем, что видел, насыщенный,Пустился к невским берегам.А я от милых южных дам,От жирных устриц черноморских,От оперы, от темных ложИ, слава богу, от вельможУехал в тень лесов тригорских,В далекий северный уезд…

Но поэт не окован связкой сюжета и своей биографии, к внесюжетному материалу он обращается с полной свободой.

На страницах «Евгения Онегина» автопортрет раздваивается, как и в жизни: перед нами человек – и поэт. Поскольку автор в романе выступает как персонаж, наряду с другими персонажами, поскольку он же является творцом своего произведения, обозначая свое непосредственное присутствие и вновь исчезая из поля зрения читателя, размывая контур лица, можно говорить о лирическом авторе-персонаже в «Онегине», об эпическом незримом и вездесущем повествователе и о переходных лиро-эпических формах выражения авторского присутствия, с совмещением личностных и условно-обобщенных черт. Вычленяясь и обосабливаясь, авторское «я» иногда остается повествовательной условностью, чаще же обретает личностные черты, и перед нами живой образ, поэт и человек. Многофункциональность этого образа несколько притеняет человеческое содержание образа, тем не менее оно вызывает особый интерес. Здесь тоже особую важность сохраняет соотношение автобиографического и условного. Можно вычленить личностное, автобиографическое в образе автора, обособив эти черты от условно-обобщенных, если воспользоваться тем же критерием, каким обычно поверяется правдивость художественного воспроизведения жизни, – критерием практики.

Роман в стихах выпукло показывает нам не только человеческие пушкинские обыкновения, но и формирование творческих принципов. В романе много рассуждений на литературные темы. Они носят характер поэтических деклараций, программны и в силу этого в значении своем далеко выходят за рамки личного опыта. Однако заслуживает внимания, что эти декларации обычно оформлены подчеркнуто личностно, чаще всего именно от лица биографического «я»: «Описывать мое же дело»; «Я думал уж о форме плана…»; «…но я молчу; / Два века ссорить не хочу»; «Но я бороться не намерен / Ни с ним покамест, ни с тобой…»; «Иные нужны мне картины…»; «Таков ли был я, расцветая?» и т. п. Вот еще признание: бывает, что сильное чувство трудно высказать («А я, любя, был глуп и нем»). Даже когда встречается множественная форма «мы», авторское присутствие ощущается весьма резко: «Как будто нам уж невозможно / Писать поэмы о другом…»; «А нынче все умы в тумане, / Мораль на нас наводит сон…» и т. п. В силу данного обстоятельства самые широкие поэтические декларации не теряют личного значения и тем самым выступают в качестве штрихов к характеристике самого поэта, в качестве формы лепки образа автора.

Не все заслуживающие внимания творческие принципы формулирует поэт в романе. Чрезвычайно существенную особенность пушкинской манеры выделил Л.В. Пумпянский: «Уметь анализировать и перечислять есть главное дело ума. Глупость, опуская все возможные причины, прямо попадается в единственно верную и на вопрос: почему пир в Питербурге? – прямо отвечает: потому что царь мирится с Меншиковым. Это примитивизм. У Пушкина 7 возможных причин и 8-я верная. Почему это так? Потому что размышление должно учесть все причинные обертоны – без этого у решения этиологической темы нет тембра» [24] . Отмеченный принцип художественного мышления Пушкина Л.В. Пумпянский называет принципом исчерпывающего деления, а я предпочитаю именовать альтернативным (художнику нет надобности «исчерпывать» деление, да и не нужны остановки для проверки, в какой степени исчерпаны перечни); намечается не единственное (даже если это реальное, истинное) объяснение, но, рядом с ним, еще серия объяснений возможных, даже если они менее вероятны. Открывается путь увлекательных раздумий, которые вооружают читателя знанием души человеческой; размышления о судьбе героя обогащают опыт, превращаются в способ самопознания. Итоговые решения не декларируются, путь к истине читатель приглашается проделать самостоятельно.

24

Пумпянский Л.В. Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1982. Т. Х. С. 209.

Многофункциональный характер образа автора накладывает на воспринимающего дополнительные обязательства: на виду то, что происходит, а важно понимать, как об этом сообщается. Необходимо учитывать, чей голос мы слышим, – личное мнение поэта, общую сентенцию, с которой он солидарен, или даже чужое суждение, подаваемое со скрытой иронией.

Приведу для пояснения ситуации прозрачный пример. Вторая строфа романа заканчивается таким двустишием: «Там ‹на невских берегах› некогда гулял и я: / Но вреден север для меня». Всего две строки – а они дают синтез контрастных стилевых манер. Первую строку пронизывает лирический пафос дорогих сердцу воспоминаний. Заключительная строка пропитана горькой иронией; по форме это мысль автора – «вреден север для меня», но по содержанию (смыслу) – не мироощущение автора: это кто-то иной (из власть предержащих) счел север вредным для поэта и отправил его в южные края – вроде как в творческую командировку. Прочитаем двустишие под одним углом зрения – увидим во второй строке согласие автора с решением властей. Такой ошибки не делается, поскольку хорошо известны и обстоятельства ссылки, и отношение к ней поэта. Именно поэтому я и назвал этот пример прозрачным. Но не единично встретятся случаи, когда грань между своим и чужим бывает не слишком очевидной. Маркировка «я» еще не выдает гарантий! Вот такой перед нами автор, которому нужен не просто поглощающий написанное, а размышляющий читатель.

Чем своим автор поделился с героем?

В предисловие поэта к отдельной публикации первой главы включено очень странное размышление, оно содержит прогноз: «Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского Пленника…» Глава еще только отправляется к читателю, еще неизвестно, будет ли замечено сходство героев, а поэт пишет об этом сам; это «сбивается» на прямую подсказку. Исследователи ею воспользовались, преемственные связи «Евгения Онегина» с первой южной поэмой отмечались многократно. «От “Кавказского Пленника” расходятся лучи, с одной стороны, к “Цыганам”, где будет поставлена, но иначе решена та же философская проблематика, а с другой – к “Евгению Онегину”, где тот же в принципе характер получит социально-историческое освещение» [25] . «В реалистическом романе характер героя будет показан с куда большей глубиной, от его истоков и в движении, в окружении социальных обстоятельств. Но в основе своей это будет тот же характер (“Людей и свет изведал он, и знал неверной жизни цену…”). Так же как будущий сюжет “Онегина” уже смутно прорисован в “Пленнике”, хоть и на условном экзотическом фоне» [26] . Пленник – «смутный и наивный прототип Онегина» [27] .

25

Коровин В.И. Романтизм в русской литературе первой половины 20-х годов XIX в. Пушкин // История романтизма в русской литературе (1790-1825). М., 1979. С. 221.

26

Лакшин В. «Спутник странный»: (Александр Раевский в судьбе Пушкина и роман «Евгений Онегин») // Лакшин В. Биография книги: Статьи, исследования, эссе. М., 1979. С.106. Еще ранее о том же писал Д.Д. Благой. См.: Благой Д.Д. Реализм Пушкина в соотношении с другими литературными направлениями и художественными методами // Реализм и его соотношения с другими творческими методами. М., 1962. С. 121.

27

Набоков В.В. Комментарии. С. 182.

Однако сходство героев двух произведений обычно лишь констатируется, для чего авторского указания было более чем достаточно. Пушкинское удостоверение непререкаемо авторитетно, но его требуется развернуть, конкретизировать, тем более что тип героя в «Евгении Онегине» не просто повторялся: он осмысливался и разрабатывался заново и во многом по-другому.

Впрочем, кажется, что и отсылка к поэме «Кавказский пленник» не слишком внятно объясняет Онегина, поскольку разочарованность Пленника, а особенно его холодность перед пылкой любовью черкешенки и смутная тоска по прежней жизни, в которой вроде бы не на что опереться, показаны весьма неотчетливо. Пушкин сам был неудовлетворен обрисовкой героя: «…Кого займет изображение молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в несчастиях, неизвестных читателю…» (черновик письма Гнедичу 29 апреля 1822 года).

И все-таки характер Пленника объяснен Пушкиным прямо и четко, пусть не в поэме, а в письме В.П. Горчакову: «Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века». Кризис не слишком и объяснен, поскольку противоестествен и потому загадочен. Очень важно, что ранняя хандра воспринимается не индивидуальной причудой: Пушкин видит здесь явление, характерное «для молодежи 19-го века», может быть, даже преувеличивая распространенность такой странности.