Непотерянный рай

С первой же минуты она затаила нечто вроде обиды на отца — поначалу за то, что он выглядел лучше матери, которую совсем измучила война, а потом, когда подросла, за то, что они все еще ютятся в клетушке, а еще за то, что он постоянно напоминал им, какое счастье свалилось на них, когда он вернулся домой. Однажды сквозь сон она услышала, как отец в ссоре с матерью сказал:

— Подохли бы ни за что ни про что и ты, и малышка, если бы я не вернулся к вам из того пекла.

Он, видите ли, побывал в пекле, а они — в раю, в огне восстания, в лагере в Прушкове, а потом кормились людской милостью. Его пребывание в концлагере было постоянной темой разговоров в кругу семьи и уж тем более, когда заглядывал кто-нибудь из знакомых. Все прочие трагедии военного времени, чужое геройство и чужая беда бледнели и отступали на задний план, он жил только лагерными воспоминаниями, полностью завладевшими им.

Первое время она слушала эти рассказы с интересом и сочувствием, с ненавистью стискивала зубы при словах «немец», «эсэсовец», «капо», но с годами, когда она уже училась в гимназии, ей опротивели эти воспоминания, образовавшие ореол над головой отца. И вообще, героизм, отчизна, патриотизм — все это для нее были просто оглушительные слова, вылетавшие из уст отца или школьных учителей. Они представлялись ей пустыми звуками, доносившимися из покрытой пылью истории, которую нужно было зубрить по учебнику.

— Все это старо, вчерашний день, мы, молодые, об этом и думать не хотим, — говорила она матери. — У меня все нутро переворачивается, когда приходится слушать о вечном мученичестве и героизме.

— Нельзя так рассуждать, — выговаривала ей мать, — ты ничего не понимаешь. Отец прав. После войны мы, старики, как ты нас называешь, лучше вас знаем, что такое свобода и мир.

А Эва, не пытаясь даже объяснить свою точку зрения, считала, что отсюда все их беды, неприспособленность к жизни, прозябание, убогое жилье, которое давно уже можно было сменить, потому что кругом шло восстановление, росли новые дома, и многие одноклассницы хвастались полученными квартирами. А в их семье виной всему отец, который без конца сравнивал нынешнюю жизнь с лагерными нарами, с супом из картофельных очистков, с вшивыми бараками. Он считал, что все должны благодарить бога за то, что живы, свободно ходят по улицам, спят под крышей.

Отец работал техником, неплохо зарабатывал, но, как ей казалось, скупился на новое платье, пальто, на то, чтобы доставить семье какое-нибудь удовольствие, да еще нередко приговаривал:

— Есть что в кастрюлю положить, и голыми не ходите. А квартира? Люди хуже нашего живут, в полуподвалах да в подвалах, а мы как-никак на первом этаже, да еще на Тарговой улице. Плохо ли? Молите бога, чтобы мне установили денежную компенсацию за войну, вот тогда и квартиру сменим.

Вопрос о денежной компенсации за время, проведенное в концлагере, годами не сходил с его уст и был еще одним больным вопросом в их семейной жизни. И с годами, по мере того как покрывались сединой его виски, этот вопрос становился все более острым. Отец без устали бегал по разным учреждениям, врачам, добивался вызова на какие-то экспертные комиссии хирургов, собирал справки, рассказывал всем знакомым о своих хлопотах, ругал и немцев, и польские власти, ибо считал, что все они повинны в том, что так затянулось дело о компенсации.

— Им на все наплевать. Разъезжают в автомобилях, живут как у Христа за пазухой, сорят деньгами на парады, лозунги, на стадионы для всякого сброда, а ты знай работай да работай, догнивай в этом дупле со своей семьей. А то, что человек сидел в лагере, — никого не волнует.

Родительский дом стал для нее мавзолеем скорби. Когда она подросла и училась уже в старших классах, ей было стыдно пригласить кого-нибудь к себе в гости. Даже самые близкие подруги знали, что ее нужно вызывать, не открывая дверь, или стучать условным стуком, но ни в коем случае не входить в комнату, поскольку она — табу для посторонних. Там можно было нарваться на Эвиного отца, сидевшего в подвернутых кальсонах посередине комнаты и парившего в тазу свою изуродованную в концлагере ногу, которая была главным козырем в хлопотах о возмещении нанесенного ему ущерба.

Прошли годы, и мать рассталась с этим миром, так и не дождавшись нового жилья. После ее смерти быт семьи нисколько не изменился, все вокруг еще больше посерело.

Кто же, если, разумеется, не считать отца, стал первым мужчиной, которого она может вспомнить? Нет, не школьные друзья, ровесники, забавные молокососы, пытавшиеся изображать из себя этаких суперменов, «сверхчеловеков», распивавших уже в гимназические годы вино стоимостью в тысячу злотых за бутылку. Не учителя-мужчины, которых, впрочем, было лишь двое на всю гимназию. Большую часть педагогов составляли женщины.

Единственным мужчиной, которого она запомнила, был преподаватель внеклассного пения, профессор консерватории Лишка. Симпатией, которой Эва дарила его, он был обязан тому факту, что высмотрел ее среди других и занялся ее музыкальным воспитанием, пророча ей карьеру певицы.

У пана Лишки, стареющего и изрядно полысевшего человека, было в голосе столько сердечности, а карие глаза меломана-энтузиаста излучали такое тепло, что на репетициях им восхищалась не только Эва, но и другие девочки, обучавшиеся пению.

Именно благодаря Лишке Эва стала со временем школьной знаменитостью, она пела и была солисткой хора, голос ее покорял как организаторов концертов и членов родительского комитета, так и посторонних гостей на всяческих школьных торжествах. К своим крупным успехам она могла бы причислить и то, что даже ее самая ярая противница, преподавательница английского языка, проявлявшая особую строгость по отношению ко всем красивым девушкам и не раз влеплявшая Эве двойки и назначавшая переэкзаменовки, подошла к ней после какого-то концерта и сказала:

— У тебя такой красивый голос, что я даже растрогалась. Может быть, пение поможет тебе в гораздо большей степени, чем английский язык, продвинуться в жизни, но я думаю, что одно другому может и не мешать.

— Большое спасибо, — обрадовалась похвале Эва и сделала реверанс.

А когда она рассказала об этом Лишке, тот поддержал ее веру в успех.

— Вот видишь, Эва, музыка доходит до человеческого сердца. Это — сила. Кое-кто завоевывал весь мир своей музыкой, а ты даже покорила свою англичанку. Я всегда говорил, что ты должна учиться в музыкальном училище.

Так или иначе, но именно Лишка заставил ее поверить в свои силы, внушил ей, что у нее есть талант. Он уделял ей много времени: отдельно преподавал ей сольфеджио, учил играть на школьном фортепиано, которое собственноручно настроил, так как настройка не была предусмотрена школьным бюджетом.

Не было ничего удивительного в том, что она любила Лишку, так хорошо относившегося к ней. Была ему благодарна, но как мужчина он ее совсем не привлекал. Внешне он был похож на монаха-доминиканца: розовые щеки, валик черных волос вокруг изрядной лысины. Теплые-теплые глаза, которые еще больше теплели, когда он говорил о Пуччини, Моцарте или Монюшко. Этот человек, степенный муж и отец двоих детей, был далек от каких-либо страстей, никогда не искал любовных приключений. И Эва понимала, что он относится к ней как к дочери, да и сама она считала его как бы своим отцом, он, пожалуй, был даже ближе родного отца.

«Он один в какой-то степени походил на Анджея, не по внешнему виду, разумеется, а тем, что тоже отличался от всех других», — невольно подумала Эва.

Лишка, добрый монах Лишка, он единственный, кому она обязана своими успехами, он запомнился ей с детских лет.

Благодаря ему она выступала на школьных торжествах, завоевала первое место на городском конкурсе любителей пения.

И вот тогда в связи с этим событием, за несколько месяцев до выпускных экзаменов, вошел в ее жизнь новый человек, можно сказать первый мужчина.