Непотопляемая

Ангелы почти вплотную приблизились к юным рабочим и принялись собаками-ищейками обхаживать нестройные ряды колотившихся сердец. Руководство чисткой взял на себя страшный увалень, окрещённый толпой Херувимом. Даллан и его друзья, уже бывшие однажды свидетелями похожего «назидания», сгрудились друг с дружкой, задалившись к стене фабрики. Латона держалась у левого плеча Даллана; ей очень хотелось прижаться к его твёрдой руке.

При свидетельстве тридцатиградусного солнца, и не думавшего в эту страшную минуту покидать пределы Непотопляемой, Ангелы, словно обезумевшие ликторы, беспорядочно выцепляли из толпы несчастных номеров и сваливали их прямо на землю. Хватали всех – юношей и девушек, крепких и прокажённых… Особенно старался Херувим: жестокость его не поддавалась никаким описаниям.

Вскоре по всей улице поднялась пыль. Жертв безудержной децимации запинывали коваными сапогами и отхаживали палками, снабжёнными на концах электрошокерами. Закатились больные стоны, вздохи, оры, к которым с чудовищной реальностью прибавлялись очень резвые, а где-то и совсем крикливо-детские фальцеты. Потрясающую до самой печёнки глоссолалию, расходившуюся по забранным дымом межеулкам, прорезал всё тот же господин Посланник с навесного телеэкрана:

– Плохая работа подлежит справедливому наказанию! Граждане, не воздающие нашему небожительному государству должного Труда, должны быть наказаны! Ангелы действуют в рамках справедливого закона, при верховенстве Устава благородной Непотопляемой…

– Третья статья?! – рычал дебелый Херувим в измазанное грязью лицо чернокожего сварщика с трясущимися руками, оставлявшими на песке мелкие дробные ложбинки. Его били прикладами ружей, кололи «живительным дефибриллятором».

Ранди рассеянно-глуповато улыбался, пока Отто тупил глаза к изнывавшей слезами и кровью земле. В какой-то момент Даллан прикрыл Латону грудью, но ей сделалось ещё страшнее.

– А-а! А-а-о!

– Первая статья устава?! – вопрошал пухлый Ангел с идеально выбритой головой, которая буквально истаивала потом.

– Отстаём по норме выработки…

– А-а-а! А-а-а-ах!

– Труд есть второе великое благо, которым мы, бренные, железно обязаны проводить в жизнь первое, которое суть Счастье. Если ваши лица серы, вытянуты и покрыты морщинами, если рёбра ваши… А-а-а-а!!!

– Справедливое, справедливое наказание!..

Невдалеке от приятелей одна девушка упала в обморок. Растолкав сбившихся поблизости овец, к ней тут же подбежали два Ангела и, подхватив несчастную за блёклую робу, потащили к проезжей части. На миг тощие свиные глазки одного из них скользнули прямо в душу смелому Даллану, но, завидев на груди двойную красную кайму его номера, тут же отступили. Улица продолжала полниться отчаянными воплями. Совсем ещё недавнее, почти болезненное желание перевести дух и пожевать похлёбку вязкой кашицы с псевдомясными комочками поглотила процессия «гражданского назидания», взамен предложив желудкам сосущее чувство смертельного страха. На обратном конце проулка быком ревел измученный низкий голос. Вероятно, Ангелы решили увеличить вольтаж своих портативных назидателей, поставляемых, по слухам, секретным рейсом из ненавистного забортовья. Вопль страдальца то и дело прерывал голос пиксельного диктора, который преспокойно восседал в экране над перепуганной оравой своих подопечных – «сынов и дочерей Непотопляемой».

– Первая статья Устава?!

– Третья статья Устава?!

Каждый, кого пока не тронула святая рука Ангелов, молитвенно твердил про себя первую с третьей статьи, а заодно и весь Устав целиком. Улица всё ещё протяжно гудела, однако повсеместный вой стал понемногу стихать.

Под последние тычки и стуки прикладами, палками и носками сапог напыщенный фанфарон-телевещатель ловко соскользнул на убаюкивающий лад, настолько контрастный с сиюминутным прошлым, как купель после кровавой бани:

– Трудиться должно всем, Труд – опора государства, благочестивой нашей Непотопляемой… Как одинокий воин, противостоящий вселенскому злу, страна наша однажды отделилась от всеобщих лжи и морока и, поклявшись огнём и мечом прорубать себе путь к божественному спасению, ожесточилась пред ликом геенны порочных жизни и свободы…

– Гражданства и права выбора… – выученно-тягуче доканчивалось из скопа беспорядочных, разбережённых умов.

Арахисовый шёпот нежно-томно сгущался над толпой, которая, захватываясь умелыми речами диктора с приятными мелизмами в виде причмокиваний, всхлипываний, пошмыгиваний и покашливаний, отлаженных не иначе как по секундным стрелкам точнейшего часового механизма, затихала, погружаясь в непроизвольный сон: кто-то незримый пустил всем под язык по снотворной пилюле. Пред колыхавшейся на ногах толпой Ангелы протаскивали по дороге последних неугодных, оставляя на песке широкие следы, будто от саней, прокативших по заснеженной горке в каком-нибудь зимнем лесу… в далёком, несбыточно далёком зимнем лесу… Даллан с Латоной оставались в числе тем немногих, кому, вопреки инженерно сконструированной речи говорящей головы, удавалось сохранить здравость рассудка; бдительный юноша немного сщурил веки, изобразив усталые глаза, тоже готовые провалиться в успокоительный сон. Его хрупкая протеже последовала этой придумке.

За спиной – громадный спрут с ветвистыми тентаклумами и пеленой утопленника на глазах, впереди – уже преобразившийся телевещатель без балаклавы на лице, однако с теми же удлинёнными в окулярах очками; и, между ними, на запылённой улице, уставленной краснокирпичными-фанерными-листовыми заводами, – граждане Непотопляемой, медленно утопавшие в меду «отёч… отеческого наставления».

– А теперь, дорогие граждане нашей заветной ойкумены, – сладко вещал поновлённый Посланник, – давайте все дружным хором произнесём Устав очаровательной Непотопляемой.

Хутта! – свистнул где-то хлыст Херувима, распоров следующему «провинившемуся» поясничную мякоть до прелого мяса; в месте удара обветшалая роба враз зашлась кровавым конденсатом.

– Статья первая, три великих благодетели. Счастье, Труд и Вера, – покорно пела головомасса, – три великие благодетели Непотопляемой. Пред ликом этих столпов нашей беспримерной цивилизации меркнут все лживые и человеконенавистнические ценности забортовых республик, как то: жизнь и свобода, гражданство и право выбора…

Лицо наблюдавшего с экрана вещателя тронулось отеческой улыбкой и, если бы не большие чёрные очки, наверняка обнаружило бы заводи искренных слёз под мышиными глазками.

Под управлением матёрого Херувима, к и без того рделому фартуку которого прибавилась дюжина свежих алых клякс, распухшие и пропотевшие до доспехов Ангелы заканчивали изнасилование. К старой машине, что одиноко стояла на оголовке улицы, волоком волокли два окровавленных тела – какого-то охавшего дистрофика, с рождения соблюдавшего максиму из третьей статьи Устава («…если рёбра отчётливо проступают сквозь пергамент кожи…»), и молодую короткостриженую девушку, избитую до синяков. Дистрофик по всем признакам явно метил в Расчеловечную, а вот судьба девушки повисала в воздухе, хоть и не петлёй ещё, но перевёрнутым вопросительным знаком, стремительно закручивавшимся с конца-волюты.

– …Ибо в иловых скрижалях Бога нашего сказано, что одними только Счастьем, Трудом и Верой выковывается верная дорога к Вечному, – окончив, толпа сухо сглотнула и продолжила, с прежней монотонностью:

– Статья вторая, что есть Счастье. Счастье есть первое великое благо, которое вы, небом заклеймённые, можете даровать нашим непогрешимым Апостолам, Адептам и Посланникам, провозвестникам воли божьей, а также тем забортовым республикам, что тоже почитают…

Отдаляясь от места казни, небрежно разукрашенного фрагментами влажного бурого песка, Херувим вдруг круто развернулся, выхватил из-под пояса небольшой пистолет, откинулся толстым станом на невидимую спинку и, бросив: «Для острастки», пальнул наугад. Пуля пришлась в грудину лежавшему навзничь юноше с совсем ещё детским лицом. Тело дрогнуло, как под коротким замыканием, и воздетые к небу глаза остекленели. А неуклюжая толпа всё продолжала мычать да завывать статьями Устава Непотопляемой. И вот уже перед совсем разулыбавшимся Посланником-патриархом, раскинувшимся довольной харей во весь монитор, отдельные рабочие, которых внутри продолжал терзать могильный холод, тоже стали улыбаться – пока, впрочем, зыбко и неуверенно, но всё твёрже и твёрже укрепляясь в радостной дуге губ по мере проговаривания следующих статей Устава, перенятых, по заверению высоких управителей, с самих иловых скрижалей божьих.

Даллан выводил заветные государственные артикулы сухими губами, иногда только смачивая их чуть влажным кончиком языка. В очередной своей умело придуманной хитрости он несколько походил на чревовещателя: открывай себе рот – всё равно зачарованная толпа запуганных зверей, перекрикивая, перестукивая друг друга в чеканности каждой фразы, каждой буквы, продолжит нести сладкий дурманный хор к ушам Посланника. Юноша был очень наблюдателен, но пока об этом знала (точнее, догадывалась) только Латона. Мембраны Ранди выдалбливали пятую статью Устава о цели Непотопляемой («ваша жизнь заключена в жизни августейшей страны нашей», – плыло над головами); грузное тело бедняги Отто ныло солёным потом, но он тоже старался не отставать от волшебного бубнежа. Даллан хотел посвятить друзей в свои открытия ещё два года назад, когда усиленно трудился в мастерской, оставленной, если верить письму-пластинке, его отцом с матерью, но тогда не всё было до конца понятно, не всё изведано, разузнано. И только в эту, пылающую жаром, кровью и оглушительной неправдой минуту восемнадцатилетний ревнитель истины фатально уверился в необходимости подобного рассказа. A fortiori: он решился.