Непотопляемая

– Если тангаж калибровки не запросит, – предложил тот.

– Не запросит, – философски ответил Диззи.

Плыли.

Перед-над-под двумя пилотами пассажирского авиалайнера расстилалось ночное небо. В тусклости кабины, окроплённой лишь светом задней лампы, которая была заточена в прутья навесной клетки, выписывались два силуэта – высокого и низкого – сухопарого и полного (с рыхловатыми боками) – подмастерья и виртуоза – сосредоточенного и внимающего Рэчела и takeiteazy Диззи.

– Красиво, конечно, – нарушив тишину мира художественных реплик, сказал в застеклённую синеву ас. Диззи пилотировал пассажирские уже много лет и потому мог позволить себе подобные философические апарты. – Знаешь, Рэч, эта ночь… она будто съедает тебя.

Новоиспечённый напарник-пилот, хоть и был собран как с первого часа полёта, тоже оказался расположен к небольшой меланхолии и, не выпуская из глаз приборов панели управления, мечтательно сказал:

– Я люблю ночь. И работу свою люблю.

Диззи легонько улыбнулся и подвинулся в кресле (рубашка захрустела в левом плече и боку). В дисплее навигатора горел бумажный самолётик, медленно-медленно подвигаясь по заранее намеченной светодиодной дуге.

Под брюхом ползшего горизонтом крылатого транспорта чья-то неосторожная рука пролила блёклую марганцовку, расползшуюся космической туманностью по холодному одеялу тьмы. Шаркая от ветра, стально оперённые крыла рассекали воздух зачинавшегося дня, который будто вываливался из незримого Календаря Рока. Об этом тоже размышлял Диззи, ненарочно раздувая в душе своего серьёзного помощника угольки элегического очага.

Вселенское спокойствие ночного дрейфа прервал высыпавший из радио треск. Вскоре один из дисплеев тоже зафыркал и зашуршал. А потом – ещё один. И ещё.

– Помехи! Помехи! – встрепенулся Рэчел и вплотную подвинулся к датчикам.

Диззи приподнялся в кресле (хруст выбеленной униформы ответно суфлировал) и осмотрел намётанным глазом монитор: «Ах, как же я позабыл…». Затем, повторно справившись с координатами навигатора, ответил своим привычным тоном:

– Не стоит паниковать. Мы бреем Атлантику. Показатели в норме.

– Почему же помехи, мистер Диззи?

Чесанув плешивый затылок взятыми в граблю пальцами, Диззи наморщил и без того глубокие морщины на лбу и сказал:

– Я пролетаю тут уже который год и всегда здесь дурит связь. Однажды, когда я шёл, – тут он сщурил левый глаз, – кажется, из Монтеррея, рация дурила долго, километров девятьсот, а там моя очередь к отдыху пришла. Думал, хоть на этот раз обойдётся, а н-нет.

«С курсу не сбивает… не кренит…», – думал Рэчел, слушая рассказ мудрого Диззи и попутно глядя на показатели бортового компьютера.

– Потом, помню, как прибыл, даже карты разворошил, сверился… С университетских лет, хе-хе, атлас так не лопатил. Ну так вот, Рэч, я говорю – там, где мы пролетаем, нет ничего – один лысый океан.

– Бермуды? – прикинул Рэчел, поглядев на цифровой самолётик перед самым носом.

– Не влияют.

Юный пилот покраснел.

– По первости я тоже думал, что, мол, сигнал сбивают. Но кто в голом море, скажи мне на милость? – бросил прожжённый воздухоплаватель, и плотно пригнанный к телу костюм захрустел снова. Потом кабина смолкла.

…тк-ш-ш-ш-ш…

…фш-ш-ш-ш-ш…

…фш-ш-ш…

– И ведь не выключить, сигнал ждать нужно, – жаловался Диззи, ведя разговор скорее с бортовым компьютером, чем с навострённым стажёром. – Наверное, всё-таки аномальная зона, а больше что? – предложил он разгадку, не желая мириться с щекочущей нервы иррациональностью.

– А ещё где-нибудь так бывает?

– Сам больше не сталкивался. Знакомые, которые летали, говорят, что, мол, в низовьях Тихого, ближе к Австралии такая же бравина, но они прохвосты ещё те… Нет, ну как шкворчит! – обижался Диззи, потрясая ладонью над сбитой с толку техникой.

– А может из пассажиров кто мобильник не выключил?

– Не влияет.

…ш-ш-ш-ш-ш…

Рэчел задумчиво склонил голову.

– …Если они, конечно, всем миром там Пентагон не взламывают, хе-хе-хе, – съязвил пилот-острослов, обезоруженный в версиях перед систематической аномалией.

Внизу, за бесконечными лилово-тёмными, тёмными и чёрными мазками смертельной выси раздавались красным пламенем сигнальные огни, нанизанные на толстые железные шпили. Проползая книзу сотню с лишним метров, те расширялись и уходили в стройные башни, напоминавшие рукотворное творение Эйфеля; но гуманистам и архитекторам такого пошиба не было места на той богоокой земле. Мигающие носы Рудольфа исправно несли службу на благо «небесным мирителям», перехватывая любые сигналы из забортовья и сжирая их в непрекращающемся пиру обмана. И сейчас, когда матёрый пилот растерялся в ответах перед своим учеником, виной тому были они же – вызревающие-угасающие пучки красного света, навредившие сигналу бортовика «Асуан – Эль-Пасо»; но те, кто ещё мог наблюдать блестевшие фонари снизу вверх, выучено принимали их за звёзды. Носы Рудольфа… если бы всё на той земле было рождественской сказкой, доброй до треска поленьев в нарядном семейном камине…

Под ледяными стражами мысли по направлению к северо-востоку тянулись настланные друг на дружку сопки. Среди соседствовавших холмиков в вечные пески были вбиты коробы из четырёх изъеденных ржавью листов, и ещё по одному было брошено сверху, на манер крыши. Окислившиеся лачуги спали мертвецким сном. Иногда только, редко-редко, можно было слышать тонкое: «Зьёзди…». Это – годовалые дети удивлялись алым небесным фарам, которыми, как прыщами, покрывалась ночь; пройдёт ещё немного времени и их маленькие рябые ручки оторвут от окон-выбоин и отправят в лагеря, в вековечную даль от тех, кого суровая машина так и не отучила называть мамой и папой. Меж покосившихся хибар там-сям блуждали белосветные лужицы, принимавшие форму волнистого, исхоженного бинтованными ногами песка. Рыскали, выискивали, будто и вправду веря, что из тщательно-цинично вымеренных четырёх с половиною часов сна у кого-то могло достать сил выброситься на улицу. Но Ангелам был отдан приказ и они следовали ему с должной тупостью, вылизанной до бриллиантинового блеска. Эта шестерня отлаженного механизма работала самым исправным образом, поддерживаясь редкими кусочками сала, бросаемыми в пасти-топки стервятников за «отменную службу». Если кто-то болезненно стонал – значит, к вечеру Ангелов поджидало гарантированное поощрение. Но иногда шуровали и их самих…

За косогором припавших к земле бараков мрели отвесные барабаны о стальных станах. Элеваторы. В них покоилось зерно, отобранное за полсотни дней руками-корягами – затруженными, покрытыми такыром вспучившихся вен с выщербленными кусками кожи. Подневольные воздаятели злаков – женщины, дети, тщедушные и умалишённые – отгрохали свою утреннюю-дневную-вечернюю-подночную пахоту; отслушали одухотворённые речи Посланников «воли божией» о величии государства и пасквили забортовым врагам («ОСТАНОВИМ НАШИХ НЕДРУГОВ! ИЗРУБИМ ИХ В РАДИОАКТИВНОЕ МЯСО!»), сбрызнутые скрипучей музыкой грампластинки; отходили по нерушимому порядку в Дома Правды, выслушав наставления Адептов и пропустив сквозь глаза очередной воодушевляющий кинофильм об изобилии здесь и голоде с кровавой разрухой там; пошатывающимися мощами посидели в Библиотеках и, замученные и очумлённые до сердцевины мозга, наконец пробирались под самую темень сквозь гнойники свино-ангельских патрулей, что шастали всюду или пешком, или на суперкабах, или на ретивых, которых медленно скашивало местное море (но работать-то надо!), к гниющим своим баракам, торчавшим в жилом Квартале колодой погостов… Своим шашечным порядком элеваторный строй противостоял другой части Промышленного Квартала, где грозно возвышались, насупившись будто против самого мира (тоже слушатели рупоров и теле-?), громадные фабрики с туповатыми прямоугольными головами и коническими жерловинами, упиравшимися во всеподатливое больное небо… изо дня в день там царил каторгический (фрейдистская описка) порядок. Аврал с ничтожным шансом доплыть до тарелки булькающей мути (или, при прочих равных, скукоженных початков, или пущей дряни для поддержания потенций Труда) и вернуться обратно в трудодень. Между производственных громад боязливо пробегали тощие насыпные дорожки. Исхаживаемые по дням мумифицированными ногами (подрагивающий след на песке) и латными сапогами (добротный полный отпечаток), пронизаемые немногословными рупорами («ВЕРНУТЬСЯ К РАБОТЕ!», «ПРИСТУПИТЬ К РАБОТЕ!») и раскатистыми одами («…ВО СЛАВУ ГОСУДАРСТВА!..», «…НЕДРУГОВ В ХИМИКАТ!..», «…ВЕЛИЧИЕ НЕПОТОПЛЯЕМОЙ!..», «…ПРЕУСПЕВАЕМ ПО ПРОИЗВОДСТВУ БЛАГОРОДНОГО ОГНЯ! …УВЕЛИЧИМ И ТЕМПЫ ПРОИЗВОДСТВА ВОЛШЕБНОГО ПОРОШКА!..»), погоняемые и устрашаемые Ангелами, они, счастливые, были лишены ушей или глаз; ибо сносить подневный грай было невыносимо. Сыпучие артерии Секторов, делясь, ветвясь на множество поджилок, морщинили поверхность местности; каждая жилка уводила в должном направлении. Там, где каменные домовины и карьеры отставали друг от друга на прогон – большой или малый, – сквозь рваный воздух проглядывал винегрет из песчаных взгорок, столбов, скреплённых узами электрокабелей, мусорных баков с разинутыми ртами, огрызков шин, изогнутых железяк и прочей скучной неразберихи.

В границах между убогим посёлком, что покоился на песчаном хребте, страдавшем хроническим кифозом, и зоной, отведённой под систематическое производство, в разных концах главной ходовой дороги располагались немногие утешения тяглового населения: вытянутый в цементированный брикет Пищеблок, барабан-Лазарет, будто выдолбленный из цельного громадного валуна, редкошумливая Фактория и Библиотека; впрочем, и эти «утешения» были придуманы не без экивоков и, разумеется, вовсе не с тем, чтобы облегчить и без того «счастливую жизнь граждан великой страны» (железным рыком из рупора):

Пищеблок: продолговатое сооружение с низким потолком, тесно заставленными столами, бьющим в глаза острым светом из навесных ампул и непреходящим запахом забытой на время отпуска квашеной капусты. Назначение: восполнять трудовые потенции рабочих в новой схватке с производственным запросом священного государства. Оговорка: кормить чем попало, лишь бы съедобным и не моментально убийственным; не выключать на время приёма пищи радио- и теле; держать в тщательном наблюдении (бдительные Ангелы). Последствия нарушения правил (времени посещения, срока приёма пищи; прочее): Дом Правды/Профилакторий (в зависимости от характера проступка);