Непридуманная история Комсомольской правды

– Нет. Он был в порядке, – наконец сказал я, прогнав прочь приступ обнаглевшей утренней рвоты, попытавшейся взбодрить меня в эту трудную минуту. Или тот же Райнер Мария Рильке. В своих «Записках Мальте Лауридиса Бригге» грузит читателя унылыми воспоминаниями мальчика об скучной учебе. Зачем вообще писать такие скучные книги? Книги должны быть веселыми, эротичными, остроумными и захватывающими!

– Тогда вообще непонятно, – следователь тоже молодецки махнул свою дозу водки, крякнул, занюхал рукавом, – хотя содержание в крови алкоголя было критическим… 3,2 промилле. Но для молодого, крепкого организма это хуйня… – сказал он изменившимся голосом, будто кто-то держал его за горло.

Мы с Василием вышли из участка ошеломленные, раздавленные, убитые. То есть получается, когда мы порочно веселились, он уже был в другом измерении и мог наблюдать со стороны, с высоты, из другого мира наблюдать за нашей безумной мистерией…

Утром позвонил неугомонный собкор «Комсомолки» Лешка Синельников. Он сказал весело и задорно:

– Все! Пляши! Собирай вещи и пляши! Трусы, носки, зубную щетку. Ты едешь в Москву! Тебя Сунгоркин вызывает. Будешь работать в «Комосолке».

Это было неожиданное сообщение. Это было как пыльным мешком из-за угла, как для немца – харакири, как для еврея сало! Как для африканца новость про Эболу. Как для Гитлера весть о беременности. У меня были другие планы на жизнь. Вернее, их не было вообще. Я уже 4 года существовал без постоянной работы и как-то уже привык к независимой и голодной жизни.

Приемный сын Москвы

Но я все-таки принял решение покончить с жизнью провинциального, бедного, голодного сибарита и стать зажиточным столичным журналистом. Я приехал в Москву с тощим рюкзачком, снял проходную комнату у одинокой бабушки на Стромынке и стал работать в «Комсомольской правде». Бабушка была коренная москвичка. Она в войну тушила зажигалки на крышах московских. Дети навещали ее не часто, и оттого она была на редкость говорливая, словно исправный транзисторный приемник. Ей не нужен был даже собеседник для серьезных разговоров. Она говорила, как дышала.

– Сейчас пойду на кухню, сварю себе щи. А что? Щи – это самая хорошая еда. Я в войну всегда щи ела из лебеды. И сытно и вкусно. Сейчас капусты нарежу. Картошечки начищу. Лучок брошу! Солюшкой посолю. И буду три дня сытая ходить. А потом, как щи кончатся, приготовлю себе кашки пшенной. Кашка пшенная очень полезная еда. Она очищает кишечник. Ты щщец-то отведаешь моих? Пальчики оближешь.

Собственно, ее рацион не шибко отличался от моего. После спокойного, провинциального Воронежа я чувствовал себя в Москве, как беженец из сибирской тайги с тощим сидром, на переполненном столичном вокзале, во время эвакуации. Я ходил на работу пешком, неспешно наблюдая жизнь этого нового в моей жизни места жительства

На своем новом рабочем месте, в Московском отделе «Комсомольской правды», я самый старший по возрасту, но самый младший в иерархической лестнице. Мой шеф Витя Шуткевич (моложе меня года на два) с каким-то непостижимым постоянством посылает меня на самые сложные и архиважные задания. Где чуть какой праздник, тусовка или фуршет – я собираюсь туда. Так уж повелось. Кто, если не я?

Есть такая профессия – вино на фуршетах пить и рябчиком закусывать. Для меня, познавшего голод, похмелье и безработицу в провинции, это был просто гастрономический подарок. Я становлюсь эдаким летописцем московского фуршета. «Наш фуршетный писатель!» – гордо называют меня за глаза одутловатые завсегдатаи фуршетов. Я наконец-то познал вкус омара, устриц, фуа-гра, ананаса, рябчика! Журналистов уважают и угощают изрядно, чтоб писали сладко о гостеприимстве рестораторов. Столы ломятся от яств. Икорка красная, паэлья, балычок-с, коньячок-с, вина французския «Романе Конти Гран Кри», «Шато Кардюс Мэдок», марципаны, маринованные каре ягненка с майораном, телячьи почки соте, чураска, карпаччо с шалфеем и трюфелями, грибочки. Я, недавний постоянный потребитель каши, просто ошалел от гастрономической роскоши московской потребительской корзины, в то время как для гордого и сытого столичного журналиста все это кажется скудной, жлобской подачкой. Но уминают они всю эту нехитрую снедь с превеликим удовольствием и сноровкой.

Триумф подкрался незаметно

Где хорошо, там и Родина

Аристофан

Где хуево – там чужбина!

А. Мешков

Москва. Апрель. 2001 год.

Сунгоркин, без всяких колебаний, подписал мою заявку на командировку в Великобританию, где я должен был преобразиться в нелегального мигранта. Я облегченно вздохнул. Наконец-то у меня будет настоящее, серьезное задание, а не какие-то там сиськи-пиписьки, бессовестно постыдные, роскошные фуршеты, а будет прекрасная тема, интересная жизнь, необычное приключение, деньги, Beatles, леди, виски, эль, Темза-речка, Тауэр, Тетчер…

1

У меня был выбор, куда поехать гастарбайтером: Италия, Португалия, Испания, Греция, США. Но из всех чужбин предпочел я старую добрую Англию. Музыку Британии я боготворю. Если меня «кинут», то хоть музыку живую английскую послушаю, посмотрю на собор Святого Павла, поброжу по Трафальгарской площади да посижу где-нибудь на лавочке в Гайд-парке.

Я дальновидно пригласил на прощальную вечеринку простую русскую девицу, талантливого организатора художественных выставок Ирину Серьезную.

– Я де могу к тебе приехать. У бедя темпедатуда. Лучше ты пдиезжай! – сказала она без помощи носа.

Трезвый я бы никогда не поехал бы к простуженной женщине, да еще накануне отъезда в Великобританию, а вот пьяный – я готов войти даже в реанимированную красавицу, пусть даже со скальпелем в кишке, лежащую на операционном столе. Я мчусь в район Таганки, ястребом, вороном, дятлом взлетаю к ней в квартиру и обрушиваю на нее, лежащую в жару, весь свой нерастраченный юношеский пыл. Почему юношеский? Мне в юности мало перепадало секса. Я учился в режимном мореходном училище. Потом в закрытом военно-авиационном училище. Потом в армии. Спорадические свидания с девчатами зачастую заканчивались постыдной поллюцией. И таким образом я сохранил себя как объект утех девичьего одиночества до глубокой зрелости. Ирочка тоже не была избалована сексом в силу своей заурядной внешности, оттого и вызвала меня к себе, будучи смертельно больна гриппом. Но я продезинфицировал себя изрядной порцией водки и был готов к козням гриппа.

– А давай дебедка сдедаем? – сказала она неожиданно. – Пока ты будешь таб, в Адглии, дабодать, од будед дасти.

Ее можно было понять. 30 лет, а она еще не замужем и не родила. Мама с папой в тревоге. Подружки жалеют, сочувствуют. Ирочка уже пять лет встречается с женатым американским художником русского происхождения, и перспектива родить ребеночка у нее таяла на глазах. А тут красавец, стройный, поджарый журналист! Правда, пьющий, но это не беда! Мы все бухаем понемногу, когда-нибудь и где-нибудь.

– Вот ты выздоровеешь, я вернусь из Англии, и мы непременно сделаем ребеночка, – пообещал я. «А что, – подумал тогда я, засыпая рядом с пылающей в жару крошкой, – почему бы нет? Буду жить рядом с Таганкой…»

Утром, спотыкаясь, бредя стремглав в туалет, я увидел на кухне незнакомых людей, мужчину и женщину. Они пили чай. Увидев меня, они застыли в немом молчании, остановив на полпути движения чашек к ртам.

– Доброе утро! – сказал я, учтиво склонив в приветствии голову.

– Доброе утро, – услышал я уже сквозь мощное журчание струи.

– Там, на кухне, незнакомые люди, – сообщил я Ирочке, ныряя под одеяло.

– Здаю. Это папа и баба.

– Ничего, что я без трусов?

– Дормальдо. Ты де педвый.

В полдень мы все же заставили ее встать и поехать в мой сераль. Я должен был поутру с вещами отправиться в старую добрую Англию. Дома мы с ней крепко выпили, я бы даже сказал, надрались, за Родину. Я попрал ее всю ночь, с большим запасом, чтобы память обо мне сохранилась в ее душе на века. Вдруг я не вернусь. Мы дурачились, бесились, пели русские песни, пускали слезу.