Непрочитанные письма

— Садись с нами.

— Спасибо. Эх, под такую лыточку да еще бы стопочку, да-а... Чего приуныли, ударнички? Через неделю на отгулы летите, будете цыплятами табака хрустеть да виноградными косточками плеваться. Точно вам говорю! Ну, через десять дней — максимум.

— Михалыч, — говорит Гриша. — А на базу ты сообщил?

— А то. Каждый день и на дню пятнадцать раз. Дохлое дело. Там ведь что? Погоды нет — раз. А вездеход вышел — так он от реки назад вернулся. Лед его не держит, а чтобы вплавь — он не может. Силенок не хватает лед разбить.

— И что же, — спрашивает Вовка, — так и будем ждать, пока река до дна промерзнет?

— Почему? Придумают что-нибудь. Или погода установится.

— Это оно конечно, — ехидно говорит Вовка. — Погода когда-нибудь установится...

— Опять ты? Вот я смотрю на тебя, Макаров, и думаю: ведь ты для экспедиции еще ничего не сделал — а уже чего-то требуешь, чем-то не доволен! Скромнее надо себя вести.

— Ты что, Михалыч, совсем уже, да? — Варфоломеич выразительно крутит пальцем у виска. — Чего он такого требует? Чего?

— Ну, вообще... Я вам что скажу. Вот когда я в Крыму работал, так я по буровой бегал все восемь часов!

— Там же вроде тепло, — добродушно говорит Варфоломеич. — Чего бегать-то?

— А потому что работал! Да! Работал! И до работы было десять километров — так я бежал! И с работы десять — тоже бежал!

— Тебе надо было в марафонцы записаться, Михалыч, — говорит Гриша. — Вот бы и бегал в свое удовольствие...

— И этот! Ну, народ! Я тебе так скажу, Подосинин. Вообще-то ты работать можешь. Когда хочешь. Но редко хочешь! Мы для чего сюда приехали? Работать! А не диспуты разводить — зачем да почему...

— Это ты уже говорил.

— Да! Говорил! И еще скажу. Вот у нас как было? Сказано — делай. И все. И никаких.

— Но зачем же делать, чтобы потом переделывать?

— Зачем, Подосинин? А затем, что надо. Вот так. — Панов замолкает на мгновение и продолжает неожиданным, странным, искренним тоном, и лицо у него становится таким же, как в тот миг, когда он услышал на магнитной ленте голос ребенка: — Ну, что я могу? «Горка» нажимает. На «горку» тоже нажимают. А ведь я им не пацан. Я, сколько себя помню, работаю. Это вон Вовка — сегодня нефтеразведчик, а завтра пойдет в институт какую-нибудь биологию изучать, а послезавтра с портфелем будет на службу ходить: от девяти до шести. Я — нет. Я всегда хотел работать в бурении и всегда работал в бурении. Не везло мне — это да. Все время рядом какой-нибудь шустрый и ловкий оказывался. Я долблю-долблю, а он — раз! — и уже на гребне.

— Ладно, Михалыч, — примирительно говорит Гриша. — Скоро до керна дойдем. А там...

— Вот ведь как, мужики. Тридцать восемь мне... — Панов встает и, уже уходя, говорит: — Если завтра с утра погоды не будет, попробую на вездеходе прорваться. Найдем где-нибудь брод, найдем. Будут продукты.

От уток остались одни воспоминания, но достаточно стойкие, и их не может перебить запах солярки в наших кружках, из которых мы некогда пили чай. Нет, мы не перешли на жидкое топливо — кстати, солярки тоже осталось немного, — просто вода, что мы пьем, сильно припахивает нефтью, найти которую мы не можем. Но воспоминания воспоминаниями, а погоды нет, и Панов уехал на вездеходе, пытаясь прорваться на «горку». Шансов, что это удастся ему, немного.

После вахты валяемся на полках, разговариваем вяло, каким-то полушепотом, экономя силы. Тема собеседования постепенно сужается до проблем бытового каннибализма. Вовка принимает посильное участие в дискуссии, а Калязин делает вид, что с увлечением читает старую затрепанную газету.

Внезапно за стеной раздается грохот, словно разом разбили сотню витрин, рев, топот и крик, в котором перемешались технологические и кулинарные термины. Впрочем, в минуты возбуждения эти термины обозначаются одинаковыми словами.

— Панов вернулся! — кричит Калязин и с рычанием выпрастывается из спальника.

Мы мчимся по скользким, припорошенным снегом тротуарам, впереди бежит Вовка, высоко задирая голые ноги: он в ватнике, трусах и тапочках.

— Я всего буду брать по две банки, — деловито говорит Калязин.

— Чего — всего?

— А всего, что тут есть.

Берем восемь банок тушенки, восемь банок сосисочного фарша, восемь банок сгущенного молока, восемь пачек вьетнамского чая — всего, что было по два комплекта на каждого из четверых. Мы долго разглядываем эту пирамиду, обилие еды зачаровывает нас, и мы пытаемся есть фарш, намазывая его сгущенкой.

— А Панов? — вдруг вспоминает Гриша. — Надо же к нему зайти. Все-таки молодец: сказал — сделал.

Мы вбегаем в балок мастера. У рации сидит паренек с лихими усами.

— Ну, что? — говорит он. — Не удалось Артему устроить брата в депо?

— Снова к нам, Володя?

— Поставили сменным мастером, — отвечает Шиков.

— Растешь!

— Ну так!

— А Панов?

— Панов? Он же на отгулы намылился. Сейчас как раз к Тюмени подлетает.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. СЕГОДНЯ И ЕЖЕДНЕВНО

С той поры как Шиков уехал с десятого номера, прошло чуть больше месяца. Наверное, это немало. Во всяком случае, от его нерешительности и вялого прожектерства почти ничего не осталось, и причиной тому была, скорее, та нежданная ответственность за буровую, которая свалилась на него. Теперь он знал, что есть вещи, которые зависят только от него, от его знания, интуиции, расторопности и терпения, умения предугадывать события и умения ждать, ладить с людьми и отдавать им распоряжения. Что-то сохранилось в нем еще от того лихого помбура, каким был он, наверное, в вахте Зульфира, но уже он знал, что в игре, которая называется «Делай, как я», ему недолго быть первым, и знал еще, что дело не только в том, чтобы быть первым, а в том, чтобы стать нужным, необходимым, а это возможно лишь тогда, когда в тебя поверят; мы в него поверили.

Хотя нет, не так это было, не совсем так, не сразу.

Не важно, в конце концов, что по прямой до моря тридцать километров, — река, петляя, проходит сто, пока отыскивает стоки и русла.

К Шикову каждый относился по-своему. Гриша принял его, пожалуй, скорее других, но и в том была простодушная предусмотрительность, неумирающее желание доказать, что было, было, может быть, все — иная работа, иные отношения. И тут уж не для себя он старался: девятнадцатилетний скептик Вовка Макаров — вот кому важно было это доказать. Вовка встретил нового мастера настороженно; Калязин, для которого уже давно начальники любых рангов четко подразделялись на две категории — на тех, кто может перевести его в бурильщики, и на тех, кто не может, — решил, что Шиков наверняка не может, и утратил к нему интерес; Морозов был доброжелательно-снисходителен и всерьез Шикова не принимал — но он и к Панову относился почти так же.

И все же существенным было вот что: при всей неопределенности сроков назначения и полномочий сменного мастера для Шикова это было реальное дело — в том смысле, что оно позволяло реализовать себя, — и здесь было достаточно простора и для тревоги, и для любопытства.

Слишком часто, задыхаясь в вечном конфликте желаемого и возможного, объясняя свои неудачи и свою неудовлетворенность, мы склонны обвинять неуправляемость обстоятельств, подчиненность неумным людям и скоротечность времени. Мы привыкли искать себе оправдания и так преуспели в этом, что уже не задумываемся: да в том ли дело? в том ли? Мы словоохотливо объясняем: нас вяжут по рукам и ногам обстоятельства, стреноживает время, подстерегают неудачи, а чемодан с рукописями украден в троллейбусе на остановке «Серебряный бор», — но время мы сожгли в бесплодной болтовне, а сделать так нас заставило наше неумение делать иначе, а рукописей никогда не было — ни листа, ни строчки. Шиков знал, что у него не больше недели — и все было до него и будет после него, стоит ли начинать? Но эта неделя была его...