Неразгаданная тайна. Смерть Александра Блока

К кому он обращается? По-видимому, не к бабушке, которая готовилась уйти вслед за мужем, – бабушка, в общем-то, завершила свой путь (ровно на середине седьмого десятка), а к тому, кто еще действительно в пути…

Так оно едва и не вышло. Предсмертная записка, во всяком случае, уже была написана. И через десять лет Блок, отвечая на анкету «Русского слова» о самоубийствах, напишет, что «десятки видимых причин, заставляющих людей уходить из жизни, ничего до конца не объясняют; за всеми этими причинами стоит одна, большинству живых не видная, не понятная и не интересная». И добавит решительно: «самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки».

Сам он «небесные знаки» читал превосходно, лучше, надо полагать, чем земные, но это не помешало ему вплотную приблизиться к грозному рубежу…

Предсмертная записка Блока написана ровным крупным почерком, без единой помарки. Кому же она предназначалась? Записка, начинающаяся с классического: «В моей смерти прошу никого не винить»? Никому конкретно, но… Можно с достаточной смелостью утверждать, что Блок был уверен, что в крайнем случае… Записка попадет в руки Любови Дмитриевны. Разрыв с ней казался неизбежным. Он продолжал «фантазировать и философствовать», то есть относился к ней как к Прекрасной Даме, а она хотела, чтобы он видел в ней живого, во плоти, человека. Прекратились встречи, прервалась переписка. Именно прервалась: оба продолжали писать друг другу, но писем не отправляли. Он упорно продолжает верить «в земное воплощение Пречистой Девы, или Вечной женственности» и жаждет сближения, однако формулирует в дневнике, страницы которого являются одновременно черновиками писем к ней, «сближение оказывается недостижимым прежде всего по той простой причине, что Вы слишком против него (я, конечно, не ропщу и не дерзну роптать), а далее – потому что невозможно изобрести форму, подходящую под этот весьма, доложу Вам, сложный случай обстоятельств. Таким образом, все более теряя надежды, я и прихожу покак решению…»

Следующая строка в дневнике – сплошные точки. Это – вместо объяснения, к какому именно решению приходит он, но и без объяснений понятно, что речь идет о самоустранении, и не только из ее жизни, но из жизни вообще, однако в этом контексте не совсем ясно, что означает подчеркнутое им слово «пока». Сомнение? Убить себя или не убить? Почти гамлетовский вопрос, решение которого Блок на время откладывает. Почему? Он уезжает в Шахматово. Ему нужно о многом подумать. Когда же он возвращается в Петербург, то в поезде встречает Михаила Сергеевича Соловьева (младшего брата философа Владимира Соловьева), который рассказывает ему, что стихи Блока произвели неизгладимое впечатление на молодого московского поэта и друга Сережи – Бориса Бугаева. Вот так… В поезде как будто между прочим открывается новая страница жизни Блока. Страница, которая до сих пор вызывает больше вопросов, чем ответов, и в которой по большому счету никто не мог и не может разобраться.

Глава 5 Борис Бугаев

Трудно представить себе двух человек, которые были бы столь непохожи. Да что там непохожи, скорее полная противоположность друг другу. Это почти сразу бросалось в глаза каждому, кто их впервые видел. Серьезный, можно даже сказать – неподвижный Блок и весь извивающийся, пританцовывающий на одном месте – Бугаев. Когда же они начинали говорить, их несхожесть становилась еще более яркой. С губ Блока иногда, точно с трудом преодолевая невидимый барьер, срывались скупые, глухие слова, и… водопад слов, речей – Бориса. Он говорил слишком много, слишком оригинально, глубоко, подчас даже блестяще.

Но это только внешнее различие. Если же посмотреть глубже, в их человеческую непохожесть, то мы увидим примерно следующее. Блок – и это в нем чувствовали и друзья, и враги – был необыкновенно, можно даже сказать патологически правдив. Возможно, фактически он и лгал кому-то, но… Вся его внутренняя материя была ужасающе правдивой, и как сказала Зинаида Гиппиус: «от него несло правдой». И далее она предполагает, что его косноязычие, тяжелословие, происходило отчасти из-за этой природной правдивости. «Блока, я думаю, – пишет 3. Гиппиус, – никогда не покидало сознание или ощущение – очень призрачное для собеседника, – что они ничего не понимают. Смотрит, видит, – и во всем для него, и в нем для всего – недосказанность, неконченность».

Борис же в противоположность Блоку был исключительно неправдив. Но не банально, а по сути. Более того, его неправдивость не мешала ему быть очень искренним человеком. Парадокс этот объяснялся довольно просто. Борис Бугаев всегда верил в то, что он говорил именно в эту данную, конкретную минуту. И потому был искренним.

Блок был верен по своей сути. А уж если нет… То не скрывал этого. И уж если срывался, то летел вниз, в самые что ни есть тартарары с таким грохотом, что мало не казалось никому. Борис – весь легкий, точно пух собственных волос в юности, легко перескакивал многие вещи и танцуючи обходил тоже немало… Однако Борис был сам по себе воплощенной неверностью.

Что же их связывало? Почему возникла эта странная дружба-вражда, до сих пор вызывающая искренний неподдельный интерес не только у нас, знающих строчки Блока чуть ли не со школьной скамьи, а во всем мире. Почему эти два человека по-прежнему будоражат воображение не только литературоведов, но и людей весьма далеких от кабинетных и библиотечных изысканий?

Блок и Андрей Белый (Борис Бугаев) – помимо того, что оба были писателями и поэтами – принадлежали к одному поколению, а если сказать еще точнее, как потом отмечали их общие знакомые – к «полупоколению». Они оба были неисцелимо невзрослые. В каждом из нас, сколько бы ни было лет, что-то остается от ребенка. И это, безусловно, хорошо, иначе страшно даже себе представить, какими бы скучными и плоскими мы были. Но Блок и Борис Бугаев были совершенно иными. Они оба не имели зрелости, и как вспоминали современники, чем больше времени проходило, тем яснее становилось, что они ее не достигнут. Это впечатление не могло разрушить ни серьезность Блока, ни огромная эрудиция Бугаева. Хотя их «детские стороны» тоже были весьма и весьма разными. Из Блока на мир смотрел серьезный, задумчивый ребенок. В чем-то упрямый, в чем-то строптивый, но всегда стремящийся понять этот мир, и… напуганный им. Точно ребенок, очутившийся один в незнакомом месте и твердо уверовавший, что вот сейчас он непременно потеряется.

В Борисе же сидел ребенок избалованный, выдумщик, даже можно сказать фантаст. Мальчик капризный, знающий, на какую родительскую струнку нужно надавить, чтобы получить желаемое.

К тому же оба они были людьми достаточно безвольными. И это впоследствии расцветет пышным цветом. Оба понимали и принимали такое понятие, как рок; более того, каждый из них прочувствует его на своей судьбе. Отличие состояло в том, что для Блока – это трагедия. Причем достаточно высокого стиля, равная по силе и динамизму греческим образцам. А жизнь Бугаева – это драма, с весьма сильной примесью мелодрамы.

Борис Бугаев родился в 1880 году в Москве в семье известного ученого, декана физико-математического факультета. Они были с Блоком ровесниками. Потом довольно часто он, горько усмехаясь, говорил, что у него было золотое детство. Он ходил в кружевном платьице, обвешанный золотыми локонами. Да… у маленького Бори были золотые волосы… И непонятно было, это мальчик или девочка? А может, ангелочек? «Я был с уродом папой против красавицы мамы и с красавицей мамой против урода папы. Каждый тянул меня в свою сторону. Они разорвали меня пополам. Да-да. Разорвали мое детское сознание, мое детское сердце. Я с детства раздвоенный. Чувство греха. Оно мучило меня уже в четыре года. Грех – любить маму. Грех любить папу. Что же мне, грешнику, делать, как не скрывать грех? Я был замкнут в круг семейной драмы. Я любил и ненавидел…

Мама была настоящей красавицей. И не прав Достоевский – красота не спасет мир. Какой там – спасет. Мама была очень несчастна. Знаете, красивые женщины всегда несчастны и приносят несчастья другим. Особенно своим единственным сыновьям. А она была красавицей.

У меня в детстве была гувернантка Бэла Радек, некрасивая старая дева. Так вот она часто говорила: „Зачем ты, Боря, ломаешься под дурачка. Ты ведь совсем другой“. Одна она меня понимала. Если бы ее не выгнали, я бы, наверное, стал другим. Но мама приревновала меня к ней. И я остался один – в четыре года. И с тех пор уже не переставал ломаться. Даже наедине с самим собой. Ведь гримасы – та же маска. Я всегда в маске! Всегда!» – в минуту откровения признался Андрей Белый поэтессе Ирине Одоевцевой.

Наступил 1897 год. Год, когда Боря Бугаев узнал, что в Петербурге у его друга и соседа по дому Сережи Соловьева есть двоюродный брат, который пишет стихи. А еще… Это довольно странный, немногословный юноша обожает Шекспира и мечтает о сцене. Потом о Блоке часто рассказывала мама Сережи – Ольга Соловьева. Женщина, сыгравшая в судьбе Андрея Белого довольно значительную роль.

В 1922 году Андрей Белый опубликует свои воспоминания о Блоке и назовет 1899–1901 годы – годами «зорь». Узкая тропинка, ведущая на кладбище Владимира Соловьева, становится для Сергея и Бориса дорогой к «Чистилищу» и «Вдохновению», а Мировая душа ищет своего воплощения среди бесчисленного количества московских барышень. По очереди Борис и Сергей надевают крылатку любимого философа, чтобы познать тайну его души и бродят по заснеженным улицам, в надежде встретить его призрак. Однако Москва молчала, и тогда молодые люди приедут в Дедово, имение Сережиных родителей, где по-прежнему живет память о Владимире Соловьеве. Там они снова и снова пытаются найти ответы на множество вопросов, которые постоянно у них возникают.