Нерон

— Щеки твои румяны, глаза — юны и блестящи. Лишь мимолетное облачко заслонило солнце!

— Я не удовлетворен, — проговорил император подавленным голосом.

— Это мне с давних пор знакомо! — ответил Сенека. — Таковы все поэты.

— Разве и другие это испытывают?

— Разумеется, — подтвердил учитель, отечески его успокаивая. — Впрочем, не все; только хорошие поэты. Плохие — те в себе уверены. Они всегда собой довольны, ибо они слепы. Лишь истинные творцы чувствуют все трудности искусства, знают, какая пропасть лежит между тем, к чему они стремятся и что создали!

— Ты только утешаешь меня!

Сенека взглянул на императора; увидел его ожесточение и злобную мрачность и проникся состраданием.

— Нет, — проговорил он, — ты не нуждаешься в утешении!

— Значит, мое произведение действительно не плохо?

— Не только не плохо, но… — Сенека сделал паузу, — великолепно! Поистине великолепно!

Нерон просиял; однако с тенью сомнения спросил:

— Могу ли я тебе верить?

Сенека с притворным интересом потребовал рукопись. Но, коснувшись ее, он невольно поморщился, словно его заставили ласкать отвратительное липкое насекомое.

Стихи были перегружены мифологическими образами; ритм их был вылощен; они были безнадежно-серы.

Мудрец знал, что ни произведению, ни автору — ничем не помочь.

Чтобы тем не менее как-нибудь реагировать, он остановил выбор на первом, менее скверном варианте, вычеркнул несколько строк и вместе с Нероном прочел всю элегию.

Оба казались одинаково восхищенными. Император был вне себя от счастья.

— Видишь, я был прав! — торжествуя воскликнул Сенека.

— Да!

— Обещаешь ли ты мне бросить всякие сомнения?

— Обещаю, — пролепетал Нерон, задыхаясь от восторга. — Но пойми причину моих мучений. Я постиг, что самое прекрасное и возвышенное в мире творить. Одно только это ценно; больше ничто! Признаюсь: я всегда мечтал быть поэтом. Но если мне это не по силам, тогда… — он растерянно оглянулся вокруг, — тогда — что мне остается делать?

— Как ты скромен, император, — проговорил Сенека, с оттенком того ревнивого чувства, которое пробуждается в поэте, когда другие превозносят его искусство, и он узнает, что и они приобщались к его восторгу.

— Нет, я не скромен. Знаешь ли, — доверчиво начал Нерон, — после того, как я написал элегию, я выехал на прогулку. Кони словно летели. Все кругом дышало красотой и свежестью. Мне казалось, что вместе со мной мчится лето. Меня как будто охватывало и уносило пламя…

— Ты — подлинный поэт! — сказал Сенека, — только поэт может так говорить. Обо всем этом тебе следовало бы написать.

— Об этом?

— Да. Обо всем, что у тебя на уме. Как только возникает мысль — запечатлевай ее! Дитя! Перед тобой бесконечный путь совершенствования. Ты молод, а истинное искусство принадлежит старости…

Образ юного стихотворца на троне пленил честолюбие Сенеки. Ему льстило, что с высоты престола прислушиваются к его словам. Перед ним открывались широкие горизонты. Дружеские, сердечные отношения между им и императором с каждым днем крепли.

Сенека намеревался использовать пробудившуюся страсть Нерона. Ему хотелось, искусно оплетая его своим влиянием, склонить правителя государства к кротости и гуманности. Он не мог представить себе лучшего случая помочь и императору и девяностомиллионной массе его подданных.

«Быть может, — думал он, — Калигуле и подобным ему правителям недоставало лишь преданного советника, лишь капли любви».

Сенека превозмог последнее, доселе непобежденное колебание, и заговорил с Нероном, не спускаясь со своих высот, словно сам восседал на престоле.

— Ты одарен не только, как поэт, — сказал он, — ты и мудр; оттого ты мудро свершил свой выбор. Лишь теперь, — мир твой. Власть имущие управляют им, но только поэт им обладает, господствует над ним, несет, как Атлас, землю на своих плечах. Без искусства — действительность пуста. Ибо даже мудрец не столь счастлив и совершенен, как поэт. Мудрость может иногда предупредить зло, поэзия же претворяет в красоту даже постигшую нас невзгоду. Восемь лет провел я в изгнании, вдали от Рима, на острове Корсика, средь сумрачных скал и еще более мрачных варваров. Меня посещали лишь приносящие лихорадку москиты и горные орлы. Я, несомненно, погиб бы, не будь я поэтом. Но в этом страшном одиночестве я закрывал глаза и переносился туда, куда влекла меня мечта. Лишь в грезах — действительность.

— Лишь в грезах — действительность, — шепотом повторил Нерон, глядя на вдохновенного старца.

— Властвуй над людьми, — продолжал Сенека, — но властвуй и над самим собой силой поэзии. Иди вперед. Находи вечно новое. И всегда, неустанно пиши. Не заботься об отжившем; оставь его; дай ему пасть, как падают с дерева иссохшие листья…

Нерон с благодарностью внимал ему, как неизлечимый больной, которого обольщают надеждами.

— Читать ли мне? — спросил он.

— Нет, — встревоженно ответил Сенека.

— Отчего?

Учитель стал опасаться за свое влияние. Он не желал, чтобы Нерон узнал поэтов, более великих, чем он, Сенека.

— Я хотел этим сказать, — пояснил он, — чтобы ты читал лишь избранных.

— Кого?

Сенека сосредоточился, как врач, прописывающий диету.

— Читай Гомера и Алкея, — посоветовал он, — пожалуй, еще Пиндара. Но Тиртея — пока оставь.

— Ты должен прежде всего жить, — наставлял императора старый философ, — ты ведь еще не знаешь жизни, а в ней — источник всякого опыта. Молодость улавливает лишь поверхность, внешнюю оболочку, но не замечает скрывающейся под ней глубины.

Отсюда, с высоты престола, ты не видишь яркой картины жизни. Тебе следовало бы немного спуститься; ко всему присмотреться. Мы об этом еще поговорим…

— Хорошо, — послушно пролепетал император. — Веди меня, — добавил он, словно во сне.

VIII. Школа поэтов

Император много работал. Ночью возле его постели всегда лежали палочки для письма, и он записывал все мысли, приходившие ему на ум. Он закончил несколько произведений; в том числе идиллию, посвященную Дафнису и Хлое и оду Аполлону. Он начал также писать трагедию, которая выливалась у него с чудесной легкостью.

Нерон был доволен собой. В течение года у него накопилась целая библиотека собственных произведений, на которые он с гордостью взирал.

Он распределил свое время так, что не оставалось ни одной незаполненной минуты; все, казалось, приближало его к его великой, единственной цели. Он набросился на занятия; много читал и время от времени заучивал наизусть стихи, дабы их музыка проникла ему в душу и пробудила в ней вдохновение.

После занятий Сенека уводил императора гулять, объяснял ему все окружающее и обращал его внимание на вещи, которые он раньше даже не замечал. Ученик казался восприимчивым.