Нержавеющий клинок

Либерман побрился, выпил кофе, взглянул в окно. У забора уже сидели двое мальчуганов с пучками прутьев из лозы. Это были его постоянные поставщики «сырья», которое он называл «стимулятором». Позвал солдата-переводчика, велел забрать у мальчуганов «стимуляторы».

— Сколько? — спросил солдат.

— Двадцать, — разом ответили ребята.

Солдат не стал пересчитывать, обман исключался. Отсчитал марку мелочью, по пять пфеннигов за штуку, отдал ребятам, велев завтра принести снова. Прутья имели строгий стандарт, отклонение не допускалось: сто десять сантиметров длиной, ни на миллиметр больше или меньше. Так требовал комендант. Либерман садился на линейку, ложил рядом с собой прутья и отправлялся объезжать места, где работали люди. Если где-либо замечал плохую работу, останавливался, спрашивал имя провинившегося, доставал прут и отпускал несколько ударов по голове или по спине нерадивого, затем отбрасывал прут в сторону. Одним прутом двух человек не бил. Дневной расход прутьев колебался в зависимости от настроения Либермана.

С немецкой точностью Либерман вел учет «стимуляторов». В отчете об израсходовании денег была специальная графа: «Приобретение стимуляторов».

Комендант требовал и от старосты следить за работой, так как за последнее время саботаж возрос. Клим врал ему, будто он с раннего утра и до позднего вечера только этим и занимается. Сегодня Либерман решил проверить его работу и утром заехал к нему. Клим спал мертвецким сном, в избе пахло самогонным перегаром. Жена Клима по приказу коменданта с трудом разбудила мужа. Комендант закипел яростью. Он выскочил на улицу, выхватил из линейки прут и снова забежал в хату. Сначала Клим беспокойно мычал, а затем начал кричать, просить пощады. Но Либерман продолжал испытывать на старосте «стимулятор», пока прут не распался у него в руках, а затем уже на улице выхватил еще один прут и дважды огрел по спине хозяйку.

В один из августовских дней по Снежинке прокатился слух, будто в районе объявился Остап Халимон и теперь заправляет там всей полицией, носит немецкую форму с погонами лейтенанта. В войну ходили разные слухи, но этому люди сразу поверили: от Халимонов всего можно ждать. И то, что Кривой Клим направил двоюродной сестре Остапа Нине Ткаченко повозку дров, было тому подтверждением. А вскоре в деревню нагрянул и сам Остап. Верхом на лошади, в сопровождении двух полицаев он подъехал к отцовскому дому. Немцы встретили его любезно, пригласили к столу. Он опустился за отцовский стол, за которым не сидел столько лет.

Гость и хозяева поднимали тосты за великую Германию и ее фюрера, за господина коменданта и господина Остапа. Наконец Остап решил выбросить свою козырную карту. Осушив рюмку, не закусывая, он поднялся со своего места, раскрасневшийся, потный, и объявил, что имеет сказать что-то очень важное.

— Господа, — начал Остап. — Я хочу выпить за нашу нерушимую дружбу. И в знак этого преподношу вам в дар, господин Либерман, этот дом, в котором мы сейчас находимся. Дом моего отца, в нем я родился и вырос…

— О, это великолепно. Сегодня же напишу моей Ильзе, что у меня имеется собственный дом на Украине.

Комендант поблагодарил Остапа, а заодно сказал, что хотел бы получить от него официальный документ о передаче дома, все должно быть оформлено по закону.

— Я подпишу любой документ, — решительно заявил Остап и, немного подумав, вполголоса добавил: — Но желательно, чтобы господин Либерман заверил, что не обойдет меня своим вниманием на случай непредвиденных обстоятельств…

— Не понимаю, что вы имеете в виду? — спросил переводчик.

— Как вам сказать, — мялся Остап, — может ведь случиться, что по воле судьбы я окажусь у вас на родине. Ходят слухи, что на фронте не все благополучно…

Переводчик о чем-то поговорил с Либерманом, а потом повернулся к Остапу:

— Господин Либерман сказал, что друзей не бросают в беде, и он твердо верит в то, что такие обстоятельства не возникнут. Господин Либерман доверительно сообщает вам, что очень скоро на фронте появится новое немецкое оружие…

Командир партизанского отряда Бурка, именуемый среди партизан Дедом Кузьмой, сидел в землянке и уже больше часа слушал доклад Ивана Лебедя, который возвратился из разведки. Лебедь под видом нищего старца более двух недель бродил по селам, узнавал, где стоят гарнизоны, чем они вооружены, а также изучал деяния старост и полицаев. Лебедь обладал даром разведчика, от его наблюдений ничто не ускользало. Бурка внимательно слушал его, делал у себя на карте пометки, записывал в блокнот, запоминал.

Партизаны готовились помешать отправке на работу в Германию очередной партии молодежи, которую оккупанты «добровольно» набирали во время облав. От знакомого железнодорожника Лебедь узнал, что отправка их намечена через трое суток.

Бурка уточнил некоторые детали, спросил:

— В Снежинке случайно не был?

Лебедь спохватился:

— Да, я забыл доложить. В самой деревне не был, но был в соседних. Говорят, что там свирепствует ефрейтор-садист, душит людей без всяких на то причин, просто ради утехи. Не брезгует даже маленькими детьми.

— Вот как?.. — удивился Бурка. — А знаете, почему я спросил о Снежинке? Дело в том, что там при загадочных обстоятельствах погибла мать наших юных партизан братьев Овчаренко…

В это время, испросив разрешения, в землянку вошел Овчаренко-младший и доложил:

— Товарищ командир, задание выполнено. Немецкий ефрейтор Отто доставлен в лагерь…

…После успешного выполнения задания, отряд партизан, преследуемый карателями, отходил в лес. Шесть партизан прикрывали отход. Среди них братья Овчаренко — Наум и Сидор. Они залегли в канаве и вели огонь по гитлеровцам, пытавшимся перейти через железнодорожную насыпь. Когда основная группа партизан уже приблизилась к лесу, братья услышали цокот конских копыт: дюжина полицаев на лошадях спешила на помощь немцам. Впереди — главный.

— Смотри, смотри, да это же Остап, вот сволочь, — сказал Наум брату и приподнял автомат.

— Не смей! — грозно прошептал Сидор, но было уже поздно. Автоматная очередь прошила предателя, и он рухнул на землю.

— Теперь нам крышка, — сказал Сидор и достал гранату.

Озверелые полицаи спешились, начали окружать смельчаков. Завязался бой. Короткий и решительный. Убив двоих предателей, погиб Наум. Раненный Сидор истек кровью, но, когда к нему подбежал полицай, чтобы схватить его, раздался взрыв. Отважный партизан подорвал гранатой себя и своего преследователя…

12

Историю портрета, который был в танке Овчаренко, знали уже во всей бригаде. Часто факты со временем обрастают новыми подробностями и становятся легендами. Так случилось и с портретом Ленина. Иногда солдатские рассказы о портрете доходили до Овчаренко, и он только улыбался, понимая, что опровергнуть их уже нельзя, да и нужно ли?

После каждого боя личный состав бригады частично обновлялся. Одни убывали раненые и после лечения в бригаду больше не попадали, другие, как это ни прискорбно, попадали в графу безвозвратных потерь. Прибывшие на пополнение солдаты долго продолжают хранить любовь к своей прежней части, но со временем обретают новых товарищей и друзей, привыкают к ним, начинают гордиться боевыми традициями новой части. Биографию своей части солдаты также нередко приукрашивают, в результате чего получается, что во всей армии нет другой такой части и, конечно, в ней служат самые храбрые солдаты. Естественно: какому сыну чужая мать милее родной? А ведь часть — это та же семья, где братство куплено ценой жизни товарищей, ценой пролитой крови.

Как-то на привале Овчаренко услышал разговор двух солдат бригады. Одного из них он знал, а другой, очевидно, был новичок.

После обеда солдаты разлеглись на траве у своего танка, смотрели в светлое небо и вели спокойную беседу.

— Степан, — говорил старый боец, — а ты знаешь, сколько наша бригада уничтожила немецких танков? Более двухсот, браток. Понял?

— Постой, постой, — оживился Степан, — зачем загибаешь? Помню, ты раньше называл совсем другую цифру.

— То, браток, по предварительным данным, а теперь точно…