Несбывшаяся весна

О нет, он не боялся проболтаться о главном – о своей семье, об отце, о своей судьбе. Слишком привык держать эту часть собственной жизни за семью печатями. Догадаться можно было только случайно – как догадался, себе на беду, Александр Русанов. Но душу свою – исстрадавшуюся, изрыдавшуюся душу свою! – он не мог и не хотел никому открывать. Никому и ни за что…

Однако радость его по поводу победы под Москвой была невыразимой и неподдельной. У всех были веселые глаза, и Поляков чувствовал, что и его глаза блестят. Только и говорили, что о поражении немцев, о том, что наступил перелом в ходе войны. Зима стала замечательным союзником, самым верным и сильным.

До начала сеанса оставалось десять минут, Проводник надел наушники, положил руку на ключ.

– Помните текст? – спросил Поляков.

Проводник не услышал, но угадал, что сказал майор, по движению губ. Кивнул.

Поляков пытался представить себе, что сейчас может происходить в разведшколе. На приеме сидит Готлиб, но тут же, конечно, присутствует и майор Моор, начальник школы. Проводник так много рассказывал о нем, что Поляков видел его как живого. У Моора худое лицо, пергаментно-желтоватая кожа. Родом он из аристократической семьи, давно служит в абвере, руководит разведшколой не впервые, хотя впервые работает с русскими. Он высоко ценит доверие адмирала Канариса и всячески старается его оправдать…

Проводник говорил, что Моор всегда лично присутствует на сеансах радиосвязи. Вообще он во многое влезал лично: беседовал с каждым вновь прибывшим курсантом, вникал в подробности его биографии, следил за успехами и настроением курсантов и даже лично наказывал. А также лично убивал… Проводник рассказал, как Моор однажды выстрелил в лоб молодому курсанту, который попытался уговорить соседа по казарме явиться на Родине с повинной. Сосед согласился – и рассказал обо всем начальнику школы.

И вот сейчас Моор стоит рядом с Готлибом и ждет выхода Проводника на связь…

Поляков вдруг подумал, что они с этим никогда им не виденным начальником разведшколы напоминают дуэлянтов, которые стреляют друг в друга вслепую, с завязанными глазами. Проводник – секундант… нет, он оружие в руках Полякова против Моора. От того, насколько надежно это оружие, зависит бесконечно много!

– Время, – негромко сказал Храмов, и Поляков кивнул Проводнику:

– Начинайте.

Отрывисто застучал ключ.

«Я – Проводник, я – Проводник, определите курс. Я – Проводник, мои координаты… Добрался благополучно. Как меня слышите?»

Через несколько минут Проводник принял ответный сигнал и перевел его Полякову и Храмову: «Слышу вас хорошо, приступайте к выполнению задания. Выход на связь еженедельно во вторник и пятницу от пятнадцати до пятнадцати тридцати. Будьте осторожны».

Проводник отстучал: «Вас понял!», снял наушники, устало посмотрел в холодноватые глаза Полякова.

Вдруг майор улыбнулся:

– Лиха беда начало!

Храмов шумно вздохнул, снимая напряжение. По лицу Проводника скользнула несмелая улыбка. А Поляков вдруг почувствовал, что счастлив. Привыкнув к опасности и напряжению, будто морфинист – к своему шприцу, он не мог жить без схватки умов. И наконец-то у него появился достойный противник!

Не то чтобы он так уж восхищался майором Моором. Совсем нет! Он ненавидел Моора. Он сражался с Моором – врагом своей страны. Тут не могло быть никаких сомнений, никаких колебаний, никаких смешений черного и белого. Моор – враг. Дуэль с врагом – вот что ему было нужно, давно нужно. Сражаться с врагом, не ощущая себя при этом предателем и подлецом…

У него на мгновение перехватило дух. Любовь к своей стране пронизала его, как острие шпаги. Прошила, как пуля. Сразила, как меткий выстрел, – наповал… Любовь пришла на смену ненависти.

На мгновение он поднял глаза вверх, как бы к небу, и тотчас опустил их с виноватым выражением.

Что сказал бы отец? Что сказал бы Охтин?

Ощущение двух дружеских рук, ласково опустившихся на его плечи, заставило Полякова вздрогнуть.

Они были рядом, те люди, мнением которых он только и дорожил в жизни. Они были рядом, они поддерживали его. И впервые с тех пор, как Поляков застрелил Шурку Русанова, он снова ощутил близость отца.

«Моя фамилия Смольников, – сказал он себе. – Надо почаще об этом вспоминать. И зовут меня – Георгий!»

* * *

Зима, холодная и голодная зима наконец-то прошла. А как долго стояли морозы! Сначала их весело называли «антифашистскими», потом, порядком подустав от них, прозвали «антинародными». Ольга такого холода и припомнить не могла. Даже в марте было не выше минус двадцати, а Восьмого марта – ну не обидно ли?! – и вовсе двадцать пять. На улицах лежали горы снега в два человеческих роста… Таких сугробов Ольга никогда в жизни не видела. На тротуарах утоптанный слой снега почти в метр толщиной.

«Интересно, как же это все будет таять?» – думала она почти с ужасом.

В апреле сугробы не уменьшились, погода не улучшилась. Снежные горы по-прежнему лежали на крышах. Весна явно запаздывала, холод осточертел. Казалось, никогда уже не будет лета. В апреле по улицам ходили в шубах! Топлива не было: даже в школах не топили. В больших домах не было света, не работали уборные, не действовал водопровод. Из-за холодов и недостатка дров в пекарнях задерживалась выпечка хлеба, и, чтобы получить его по карточкам, очереди образовывались порой почти такие же, какие, как показывали в кино, стояли в блокадном Ленинграде.

В госпитале было еще терпимо. Чисто, светло и тепло. На работе Ольга согревалась…

И вдруг ударил май. Хлестнул по лицу жарой и зеленью!

Ольга всегда так любила весну… Но нынешнее бурное цветение почему-то не радовало. Только, казалось, и хорошо, что тепло. Какое-то дурное предчувствие копилось в душе. Ольга уж гнала его, гнала, чтобы не портило настроение, да плохо получалось.

Оно не уходило.

В коридоре станции переливания крови было темным-темно от милицейской формы. Ольга даже замешкалась на пороге: подумала, что не туда попала. Однако тут же разглядела мелькающие тут и там белые халаты сестер и вздохнула с облегчением.

– Слушай, как ты не вовремя! – сказала медсестра Зоя, которая обычно готовила кровь для госпиталя и отлично знала Ольгу. – У нас сегодня, видишь, милицейский почин. Все энские мильтоны сдают кровь для фронта, для раненых воинов. И не только мильтоны! – Зоя понизила голос и сделала значительное лицо: – С Воробьевки тоже народу полно. С самой Воробьевки!

Поскольку на улице Воробьева находилось здание НКВД (да и сама улица была названа именно в честь первого энского чекиста Воробьева, а раньше-то, еще до революции, она была известна как Малая Покровка), Ольга поняла, о ком идет речь. Ну что ж, день донора часто проводился то в одном, то в другом городском учреждении, ничего удивительного в том не было. Война, война, кровь нужна постоянно! Ольга и сама не раз сдавала кровь, хотя тетя Люба очень ее за это ругала. «Ты и так похудела, вон какая бледненькая, тебе нельзя!» А что прикажете делать, если идет операция и вдруг обнаруживается, что раненому все еще нужна кровь, а приготовленной не хватает? Приходится сдавать сестрам и санитаркам. У Ольги была довольно редкая группа – четвертая, она требовалась реже, чем, к примеру, первая, а все же бывали случаи, что у Ольги за две недели кровь брали трижды. Правда, потом давали сладкий чай, и отгул разрешалось взять… Разрешаться-то разрешалось, только, когда доходило до дела, начальник отделения смотрела такими суровыми глазами: «Как это так, Аксакова?! Какие могут быть отгулы, когда на фронте сейчас наши бойцы, может быть, идут в бой, защищая вас!»