Несчастный скиталец

Амазонки взяли нас в круг. Были они и вооружены – цветочными гирляндами и венками. Уставив на нас свое грозное оружие, велели всадницы здаваться в плен без сопротивления.

– Отчего не здаться, – рек Миловзор. – Только прежде славно бы узнать, чья армия нас разбила?

При сих словах жених сестрицы быв отменно любезен, что Эмилии не слишком понравилось, ибо она его локотком пихнула. Атаманша амазонок, прикусив розовую губку, – смех разбирал ея, – отсалютовала гирляндою и представилась за всех:

– Мы суть гвардия сиятельного графа де Жабинкура, всех путников, кто нам пригож, забираем в плен и везем под конвоем в шато, с тем, дабы пленные путники могли бы вволю отдохнуть, попировать и развлечься. Впрочем, ежели вы спешите, то препятствий с нашей стороны отнюдь не будет.

Миловзор глянул на меня со значением. А я уж понял, что всю дипломатию мне надлежит взять на себя, ибо Эмилия – знатная мастерица толкаться и пихаться. С приличною улыбкою вышед я к амазонкам, взмахнул шляпою и поклонился, присовокупив, что здаемся мы на милость и что лично я с юности желал в таковой плен угодить. За сим назвал я себя и спутников ложными именами – к таковой предосторожности обязывало нас положение. Себя я окрестил Сластонегом, Эмилию – Добронравой, аль-Масуила переименовал в Пустозная, а Миловзор так и остался Миловзором, ибо сей его псевдоним никому, за исключением нас, неведом. Милушка такоже осталась при прежнем наименовании. Что касается маркизы де Мюзет, то амазонка признала оную и сама назвала по имени, изумившись.

– Неужли вы покидали шато? – вопросила она.

Маркиза смешалась, но я подал ей знак легким морганием.

– Ах, да, – запинаясь, рекла маркиза. – Я выехала с тем, дабы встретить своих друзей. К тому же захотелось мне проветриться. Я ведь уже несколько ден гощу у графа, не так-ли?

– Три дни, – кивнула прелестная амазонка. – Впрочем, время лишается здесь своей силы. Год проходит за час, когда проводишь его со вкусом. Чего-же мы ожидаем? В путь!

– Вы все сказали правильно, – молвил мне Миловзор, пока наш экипаж въезжал во владения графа де Жабинкура. – Я всегда быв хорошаго мнения о вашем уму. Инкогнито присоединимся мы к гостям сего славнаго шато и будем ждать, когда лже-маркиза, сиречь Феанира, смутится нашим присутствием. Возникнет вопрос, притом – неизбежный, какая из двух маркиз оригинальна, иначе сказать – кто из них шедевр, а кто – только копия. И когда мы затеем очную ставку, преступница будет обличена. После мы раскроем всем ея преступления и безпрепятственно предадим в руки закона.

– Вы забыли, что злодейка умеет проникать в самыя мысли! – заметил колдун, свешиваясь с крыши в окошко. – Она выставит нас глупцами. Нет, надобно по-иному действовать. Ничего, не зря я превосходил всех наук! Подобное лечится подобным, как рекли древние. Магия побеждается магиею.

Я не преминул возразить:

– Скажите еще, что ушибы телесныя лечатся хорошею взбучкой, и я на вас испробую сию методу!

Колдун в ужасе убрался из окошка и на крыше затих, а все, бывшие со мною, отметили мое остроумие (даже Эмилия).

Продолжение того же походнаго журнала Эмилии

Друг мой безценный, Уара!

Случай предоставился зреть причуды здешней моды, о чем тороплюсь записать, дабы не изгладилось из памяти за множеством иных впечатлений, отягчающих воображение мое, – как ты знаешь, пылкое, но малопоместительное. Нетрудно приметить, что в каждой местности мода, хоть и имеющая своим общим источником столицу, обладает особливой характерной ФИЗИОГНОМИЕЮ. Сие разсуждение можно отнести и на щет людей, так, например, обитающие в джунглях негусы совершенно черны, а в иных краях бывают совершенно желты, и это, сказывают, происходит от различий климата.

Закончить и отослать!!!

Извивы пути нашего, если сие позволительно так выразить, уткнулись в роскошные ворота шато, и все мои чувства тотчас были под натиском всевозможных впечатлений: обоняние – изысканных запахов парфюма, собак, растений и сафьяна; зрение – многоцветья красок и причуд объемов и форм, как пейзажа местнаго, так и людей, а такоже животных, в него помещенных; слух – сладостных или таинственных звуков, из коих не последнее место занимали музыка и журчанье фонтановых струй; осязание – гладких поверхностей (кажется, ничего шероховатаго или грубаго наощупь в шато не допускается или, сказать иначе, из него изгоняется!). Интуиция же моя болезненно трепетала, предвкушая завершение долгой нашей комиссии.

Брат мой Гастон при виде столь великаго числа прелестниц, коими изобилует сия местность, повел себя наподобие жука, т. е. улегся на спинку, поджал ножки и весьма удачно прикинулся дохлым. Прелестницы из любопытства по-разному вращают его и уязвляют усиками, но тот остается бездвижен. Узнаю Гастона! Милый, бедный, любезный братец мой, он рожден стать стариком, чудаковатым дядею многочисленных внучатых племянников, коим и соделается, ежели задача наша будет теперь разрешена.

Как удалось мне установить, брат мой не без литературного дарования (это, разумеется, порода!), но на какие пустяки расходует он чернила! Забирая из экипажа, по прибытии нашем, свои вещи и в поисках платка, уроненного под сиденья, вдруг явились передо мною гораздо скомканные листки почтовой бумаги, исчерканные по всем направлениям гастоновым почерком! Движимая сестринской любовью, я утаила свою находку, а после расправила ее и теперь вкладываю в походной свой журнал, дабы впоследствии использовать для полнаго и наивозможно правдиваго разсказа о путешествии нашем.

Отрывок из скомканнаго письма Гастона

…Питались мы всю непогоду одними сухарями. Невозможно было даже развести огня, чтобы приготовить кофию. И все три дни обходился я даже без курения табаку, ибо сестрица моя Эмилия недопускала курить в карете, а выходить вон не было у меня охоты. Поначалу я сильно раздражался и клял судьбу, но нашел вскоре изрядный способ супротив невзгод, а именно – крепкий сон. Убаюканный чавканьем колес по раскисшей дороге и стуком капель о крышу экипажа, дремал я и грезил предовольно. Во сне предо мною вставали любезныя сердцу картины из прошлой моей жизни, так что пробуждаться вовсе не хотелось. Мои же спутники, зря безмятежность мою, не в шутку разсердились. Отчего иные люди не могут выносить подле себя счастливого человека? Оные изобретали различных способов меня толкнуть, пихнуть и ежеминутно окликали за каким-то вздором. Особливо при этом старалась Эмилия. Покуда я бодрствовал, она едва удостаивала меня взглядом. Но стоило мне смежить очи, как сейчас же я делался ей надобен. Признаюсь, уже разбуженный, я подолгу в этом не показывал виду, напротив – притворялся крепко уснувшим. О, сестрица моя приходила от ярости в изступление! Медовым голосом зачинала она обсуждать со своим женихом некоторые странныя и глупыя манеры, якобы мне присущие. Доставалось и наружности моей. Таким образом совершил я несколько о себе открытий, как-то: обладаю я противным голосом, нос у меня от ежечасных сморканий похож более на сливу, глаза у меня водянисты и пренеприятно выпучены и прочая. На месте единокровной сестры моей я бы остерегся наводить критиков на мою внешность, ибо благодаря родству мы более с ней схожи, чем она мнит. Слушая сии куриозные выпады, я более потешался, нежли страдал.

Всему, однако-ж, конец бывает. Приключился конец и непогоде. Тучи развеялись, мгла разступилась, и мы обнаружили себя в некоем лесочке, светлом и пригожем.

Так как карту дорожную Милушка недавно истрепала и замуслила, пришлось нам признаться, что мы сбились с дороги…

(Здесь несколько бумаги оторвано – наверняка тою же злокозненною собаченкою, – однакож, судя по дальнейшему, смысл гастоновых писаний отнюдь от сего ущерба не пострадал. – Приписка Эмилии)

Утро выдалось ласковое и всякая певчая птица в кустах заявляла о своих чувствах. Эмилия, заслышав их, принялась особым образом вздыхать. Я, сестрицу свою изучив, уже понял, что у оной на сердце скопилось изрядное количество нежных слов в адрес Миловзора, и ежели она сих слов не выскажет, то может через это и умереть. Пожалев сродницу, взял я арбалет, свистнул Милушку и отправился в лес, якобы для охоты.

Некие древние властители, в претензии на оригинальность, употребляли в пищу язычки певчих птиц под особливым тонким соусом. При желании и я мог оным владыкам уподобиться, потому как никакой иной дичи, кроме певчей, не встречал. Но желания такового во мне не возникло. Я все больше слушал и бродил без цели. Всякое общество, кроме собачки моей, было бы мне в тягость. Всякия думы порождали в голове моей блуждающия мигрени и обмороки. Ради сих причин ни об чем я не размышлял, а токмо дышал чистейшим воздухом, в котором носились свежайшие ароматы. Однако блаженство мое недолго длилось – сзади услыхал я довольно скоро треск сучьев, пыхтение и причитания. Милушка, насторожившись, залаяла.

– О, горе! – воскликнул аль-Масуил (а то был он). – И в этой глуши, где на сто верст едва сыщется два человека, нет мне покою!

– Ну так и ступайте себе в другую сторону, – возразил я. Проклятый колдун, узнав мой голос, весь искривился.

– Не премину, – рек он и с тем удалился.

Я вздохнул было с облегчением, ан нет! Зрю – через три минуты, не более, вновь выходит аль-Масуил из чащи, с другой теперь стороны, и мечет в меня суровыя взоры.

– Никак вы преследуете меня, сударь! – обвиняющим тоном вскричал он. – Чего ж вам надобно?