Несколько минут после. Книга встреч

«Вот она, «страна чудес» и непогребенных костей, о которой путешественники рассказали столько небылиц», – сказал себе автор. В голосе Александра Адольфовича – ирония. Сам он писал о реальных людях, об их жизни, которая выше экзотики: она труднее, неожиданнее, а потому романтичнее.

Он рассказывал, как гостил в обыкновенной юрте обыкновенного арата. В ней все было, как прежде, как века назад. Но вечером, у костра, подростки соревновались в скорости чтения газеты.

Многие еще верили шаманам, их утверждениям: от грамоты – большой вред беременной женщине; к тому же нельзя нарушать обычай, по которому рожениц подвешивают на веревках… Но в Кызыл-Мажалыке трудился старый доктор Свищев: «тихий в словах и ударный в работе – принимал в день больше ста больных». Он исцелял даже хроников, которым ламы уже вынесли свои приговоры. И не жаловался на усталость.

Делал свое дело печатный лозунг, пришедший из республиканского центра: «Долой общую чашку и трубку».

Секретарь самоуправления, аратка, сама едва выучившаяся писать и читать, сидела в позолоченном кресле бывшего чиновника и смело разбирала бумаги.

Баи еще существовали, но были лишены привилегий.

Тут и там появились кооперативные палатки. На стене – книга жалоб. Люди, только что узнавшие грамоту, заносят сюда свои предложения. И не только по торговле.

А на высокогорном озере Кара-Холь осваивали огромные запасы ценной рыбы.

А в Ак-Довураке делали первые шаги навстречу уникальным залежам асбеста…

Пальмбах знал цену мечте. И знал, как обрывист к ней путь. Но он верил в молодость древнего народа, духовная энергия которого не исчезает, а накапливается столетиями. И способна совершить чудеса.

Такой верой пронизан рассказ «Солнечный водопад» (1948). Это исповедь молодого художника, чье происхождение не менее сложно, чем у автора рассказа: родня героя со стороны отца – тувинцы и хакасы, со стороны матери – алтайцы и русские. Пером романтика в рассказе набросаны портреты юной девушки из дальнего села и ее матери. Рассказ писал человек, уже перешагнувший полувековой рубеж. Но самое сильное в повествовании – предощущение любви, большой работы, как бы только начинающейся жизни.

Пальмбах понимал уникальность исторического пути, по которому пошел целый народ. Он хорошо видел новые караваны культуры на старой дороге, продутой ветрами времени. Он знал, как легко сбиться с пути – заплутать, поотстать на долгие десятилетия. Он был бы горд даже скромной ролью погонщика. Хотя, конечно, был проводником.

IV

Молодые писатели чувствовали на себе его доброту и заботу. Но не одна доброта заставляла Пальмбаха всюду искать таланты. Так уверенно ищут залежи ценнейших ископаемых. Во-первых, без них нельзя. Во-вторых, точно знаешь: залежи есть.

«С легкой руки» Александра Адольфовича рождалась тувинская литература. Рождались писатели, быстро и верно становящиеся ее патриархами.

По-своему неповторимыми, уникальными были кружки, которые Пальмбах вел при республиканской газете и издательстве. Порой приходили люди, которые еще ничего не написали – просто любили литературу. Этого было достаточно. Александр Адольфович верил: талант может проявить себя внезапно.

Он читал вслух Пушкина и Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Чехова… Часто прерывал чтение – объяснял непонятное, значение предметов русского быта, но главное – говорил о художественном мастерстве. Он выписывал на доске трудные слова, а рядом чертил схемы стихосложения. Вспоминал тувинскую природу и одновременно показывал, с какой перспективы может быть воссоздан в стихотворении пейзаж. Советовал, как организовать свою творческую работу, и – призывал пробовать силы в разных жанрах.

Однажды Пальмбах попросил учеников самих написать несколько строф, а затем прочитать вслух.

«Я так и не осмелился читать, – вспоминал С. Сарыг-оол. – Товарищи видели, как я что-то писал. Он взял у меня смятый в кармане листок, расправил его, потом потер ладонью свою голову (была у него такая привычка) и громко прочел. Я замер, ожидая насмешки, но… последовала похвала и, конечно, ряд замечаний, предложение кое-что исправить. После он “конфисковал” мое первое творение и отдал его в печать». Это было стихотворение «Свобода», которое стало песней, ушло в народ.

В другой раз Пальмбах подарил Сарыг-оолу толстую тетрадь. Посоветовал написать большую вещь в прозе. Полусерьезно-полушутливо сказал: «Завтра покажешь, прочтешь первую страницу». Так создавалась «Повесть о светлом мальчике» – исповедь одного человека и целого поколения.

Писатель Олег Саган-оол вспомнил, как в 1936 году принес в Комитет печати, где Пальмбах работал советником, первые стихи: «Тогда они мне казались хорошими, хотя теперь я знаю, что они были написаны неграмотно». Пальмбах не расхвалил стихи, как это случается у торопливых литконсультантов, и не отверг с ходу, как бывает еще чаще. Он по-настоящему заинтересовался автором. Они говорили долго, Александр Адольфович внимательно вчитывался в стихи, но все равно попросил оставить тетрадь – хотел подумать, понять направление таланта. Вера в писателя поддерживает его больше, чем дежурный комплимент. Саган-оол стал оригинальным прозаиком, драматургом.

Хорошо известна та особая роль, которую сыграл Пальмбах в появлении «Слова арата» Салчака Токи. Автор этой книги не мечтал стать писателем. Он мечтал изменить участь своего народа. Он думал о жизни, о вечном и сегодняшнем ее течении. Думать о жизни помогают книги. В сороковые годы, когда С. Тока много читал Льва Толстого и Максима Горького, он решил написать о себе. «Признаюсь, – замечал С. Тока, – делал это я потихоньку, как мог, и даже не очень хорошо понимал смысл своей затеи». Но вот об этой работе узнал Пальмбах и с тех пор уже не оставлял автора в покое. Прочитав рукопись повести «В берестяном чуме» – первую часть будущей трилогии, – он принес прозаику длинный перечень вопросов: ответы должны были прояснить суть характеров, композиции, сюжета. «Александр Адольфович, – с благодарностью писал С. Тока, – так поступал не один раз, прежде чем начать перевод. Ему я обязан рождением трилогии «Слово арата». Это его перевод читают в разных странах мира».

Пальмбах много думал о самобытности Тувы. Но самобытность не есть ограниченность. Напротив – самобытность культуры предполагает ее открытость: способность отдавать свое, впитывать чужое. Не потому ли он так заботился о переводах и переводчиках? «Он практически возглавлял всю переводческую деятельность – и сам много переводил», – пишет Михаил Скуратов. Это была многолетняя, грандиозная по своему размаху страда. Пальмбах отвозил в столичные издательства чужие рукописи. Увлекал, заинтересовывал ими известных переводчиков, уговаривал, подбадривал начинающих. Писал сотни писем. Посылал десятки отзывов и рекомендаций. Организовывал переводы для коллективных сборников, учебников, альманаха «Улуг-Хем». Он хотел с помощью литературы открыть Туву миллионам.

Но Пальмбаха заботило и другое. Вскоре после введения тувинской письменности он буквально «подталкивает» молодых литераторов заниматься переводами с русского. По его совету Сарыг-оол начал переводить Горького, Пюр-бю – Пушкина… Я видел у С. А. Сарыг-оола эти томики на плохой бумаге, отпечатанные еще неопытными людьми. Как подсчитать пользу, которую принесли книги русских классиков в деле просвещения тувинцев? И как вычислить пользу, извлеченную самими переводчиками: может быть, это была их главная литературная школа.

V

Есть люди, которые легко соединяют разные миры, эпохи, культуры. Это соединение проходит не на бумаге, не через пограничные участки – через человеческое сердце. К таким людям принадлежал Пальмбах.

Он хорошо чувствовал негромкую поэзию своей работы. И жил этой поэзией.

Всем казалось: он переполнен уверенной энергией. Так казалось даже тогда, когда погиб на фронте сын Александра Адольфовича – Спартак. Пальмбах приходил поздно вечером домой. Разжигал печь. И только тогда, неожиданно, его горе становилось заметным – человек жил в не свойственном ему ритме. «Движенья его, – примечали дети, – становились замедленными. Он долго укладывал поленья и щепки в печь и затем пристально смотрел, как от зажженной спички огонек пробегает по бумаге, затем перекидывается на сухие щепки. И вот уже горят поленья. А отец все сидит перед открытой дверцей, протягивая руки к огню и задумчиво потирая их».