Несколько печальных дней

Они сидели рядом, их плечи касались, и она не отодвигалась от него. Иногда она поворачивала к нему лицо: оно было сказочным, изумительным в мерцающем свете; он сидел неподвижно, боясь громко вздохнуть или пошевелиться, и смотрел на экран: картина казалась ему какой-то запутанной, не нужной никому чепухой.

Когда зажегся свет, Ефремов сказал:

— Пойдемте ко мне.

— К вам? — Она нахмурилась и удивленно посмотрела.

— Я вас хочу познакомить с Васильевым.

— Зачем же знакомиться?

— Ну как же, с Васильевым? Я хочу, чтобы он вас видел.

— Ах, какой вы чудак! Вы знаете: мне только в детстве люди казались такими.

— Какими?

— Ну, вот такими: серьезными, живущими всерьез… Что же, пойдем.

Видно, ей, самостоятельной, сильной женщине, нравилось слушаться этого человека.

Когда они пришли, Васильев сидел за столом и писал.

— Здравствуйте! — сказала Екатерина Георгиевна. — Мы вам мешаем?

— Что вы, что вы! Я давно уже прошу Ефремова познакомить меня!

Он пододвинул стул, чтобы ей было удобней снять боты, повесил пальто на вешалку, быстро задал ей несколько веселых вопросов.

«Да, вот он у меня какой!» — подумал Ефремов. Он гордился Васильевым, и ему хотелось, чтобы Екатерина Георгиевна восхищалась его товарищем, но еще больше он гордился ею, и, когда она начала рассматривать портреты, он посмотрел на Васильева: «Ну как? Что?»

Васильев возбужденно глянул на него, развел руками: «Тут уж ничего не скажешь», — и пригладил волосы.

— Вы знаете, товарищи, есть ужасно хочется; я ведь с утра не ела, — сказала Екатерина Георгиевна.

— А водку вы пьете? — спросил Васильев.

— Сейчас с удовольствием выпью рюмку; я совсем продрогла.

— Ого! Я думал, вы откажетесь.

— Почему это?

— Ну как же! Женщины, приходя в мужской дом, всегда говорят, что не пьют. Должно быть, боятся голову потерять.

— Нет, зачем? Я не потеряю головы.

— Что же, Ефремов, кто пойдет?

— Я! — сказал Ефремов, надевая пальто.

На мгновение Васильеву стало неловко оттого, что он остался с этой красивой, сразу понравившейся ему женщиной. Он подошел к столу и заглянул в открытую книгу.

— Вы где работаете? — вдруг спросил он.

— В Наркомтяжпроме.

— В каком качестве?

— Я старший экономист. Сказать, в каком отделе и сколько получаю?

— Нет, это уже детали. Вы замужем?

— Вы, очевидно, большой оригинал. Не все ли вам равно, замужем ли?

— Да, знаете, я не терплю разговоров о погоде. Мне интересно знать про вас, почему же не спросить?

Он пожал плечами и стал перелистывать книгу, чувствуя, как быстро бьется его сердце; ему хотелось, чтобы она сразу же поняла, какой он хороший, умный, тонкий.

— Вы меня простите, — сказал он, — у меня, должно быть, неврастения, я ведь сейчас делаю диссертацию и одновременно руковожу большой работой в Институте: у меня ведь восемь младших научных сотрудников. Работы тьма!

«Ох, зачем я это все? — подумал он. — Решит, что хвастаюсь».

Он спросил:

— Вообще говоря, я круглый дурак, правда? Вы так думаете?

Она рассмеялась. А он уже не мог остановиться и говорил чепуху, говорил быстро, возбужденно, не понимая, почему это с ним происходит, и чувствуя, что не имеет силы остановиться.

Ему хотелось казаться лучше обычного, а он никогда в жизни не был таким пошляком и глупцом, как сейчас.

«Вот тебе облагораживающее влияние женщины!» — думал он, со страхом слушая то, что сам говорил. Он рассказал об очень лестном для себя разговоре с академиком Бахом; сказал, что Ефремов — ограниченный человек, жестикулировал и неестественно хохотал, а она внимательно слушала, изредка поглядывая на него.

Когда Ефремов, держа в руках свертки, вошел в комнату, Екатерина Георгиевна сразу оживилась, стала помогать разворачивать покупки.

— Батюшки! — сказала она. — Вы, видно, роту солдат собрались кормить!

Не спрашивая, она нашла тарелки, вилки, ножи, рюмки, бывшие в самых необычных местах. Васильев видел, как она поглядывала на Ефремова и как приятно было им вместе накрывать на стол.

«Какой огурчик!» — думал он, глядя на товарища, и сердился, точно тот нарочно учинил против него несправедливость. Весь вечер он сидел мрачный, зевая и все больше сердясь, так как ни Ефремов, ни Екатерина Георгиевна не замечали его дурного настроения.

После ужина Ефремов позвонил директору завода и попросил прислать машину, но оказалось, что машина была в ремонте.

— Зачем это все? Пойдемте пешком, — предложила Екатерина Георгиевна.

— Васильев, давай походим, — проговорил Ефремов.

И Васильеву показалось, что в голосе товарища была

тревога.

«Вот пойду, назло», — подумал он, но сказал:

— Мне работать нужно, иди один.

Когда Екатерина Георгиевна вышла в коридор, а Ефремов задержался, надевая пальто, Васильев сердитым шепотом сказал ему:

— Избранник! Петенька Ефремов — лучезарный избранник! — и захохотал.

— Ты что это, обалдел? — спросил Ефремов и показал ему кулак.

Они вышли на улицу.

— Пойдемте переулками, — сказала Екатерина Георгиевна.

— Да, да, обязательно переулками, — поспешно согласился он.

Несколько минут они шли молча. Внезапно она остановилась и взяла Ефремова за руку.

— Мне и хорошо, и грустно сегодня. Я не верю, чтобы могло быть так хорошо, долго не может быть так.

— Может, может, может! — страстно говорил он и, сам не понимая, что делает, с чувством тревоги, стыда, радости обнял ее и начал целовать ее холодные щеки, виски, глаза, неловко повернулся и ударил ее в подбородок, но даже не заметил этого. А она обняла его за шею и поцеловала в губы.

Несколько мгновений они стояли молча, задохнувшись, смущенные.

— Здесь хорошо, — негромко сказала она.

Облака, отягощенные снегом, шли низко, над крышами: серый круг железной, зимней луны повисал над землей и вновь исчезал за облаками, и тогда они казались матово-белыми, светящимися изнутри. Тени бежали по крышам, стенам и окнам домиков — стекла то вспыхивали, то угасали, мостовая вдруг темнела и точно покрывалась золой.

— Вот здесь осталась старая Москва, — сказала Екатерина Георгиевна, не глядя на своего спутника. — Все эти Приарбатские, Ржевские, Кокоринские, Молчановки, Серебряный — путаница, тишина, домики в четыре окна… Я шла вечером с одним сослуживцем-старичком, и он все вздыхал: вот здесь церковь была, где я венчался, а сейчас тут трамвайные рельсы, а вот здесь, на площади, где провода, были окна моего лучшего друга, а сейчас там воздух.