Несколько печальных дней

— Не знаю, папа. Ты меня обещал покатать на автомобиле, еще тогда, забыл, папа?

— Я слышал, она замуж вышла, правда? — спросил он и зажег сразу три спички.

Лена заплакала и отошла к окну.

— Так, так, — сказал папа и вздохнул: — Ну, и чего ты плачешь, девочка? Это мне нужно плакать, а не тебе.

Лена заплакала громче и стукнулась лбом о стекло. Она плакала, боясь посмотреть на отца, и слышала, как он ходил по комнате, закуривал и разговаривал сам с собой; ей хотелось, чтобы он подошел, успокоил ее, но он все ходил да ходил.

— Тэк, тэк, молодые люди! — говорил он. — Все чудно! Все очень чудно, молодые люди!

Девочка смотрела в окно: все было совсем не чудно в этот туманный, темный день.

Она любила мать и отца. Мать входила во всю ее жизнь, мать была в теплоте ее одеяла, в болтовне перед сном, в веселой игре во дворе, в сладости пирожного, в слезах, в сказках, которые она сама себе рассказывала… А отец был самый умный, красивый и сильный. Он красиво зажигал спички, красиво дымил папиросой, ей хотелось сесть к нему на колени и смеяться над всеми вражескими девочками. Они оба были ей необходимы и оба принадлежали ей, хотя папа жил год на другой квартире. Она его любила и не обижалась на него за то, что он в каждый свой приход обещал ей замечательные вещи и ни разу не выполнил обещания.

Папа все ходил по комнате, а Лена стояла у окна и плакала.

Он остановился, прислушался и сказал:

— Вот, кажется, пришла, — посмотрел в зеркало, нахмурил брови и снова закурил.

Мама вошла в комнату и сказала неожиданным для Лены спокойным и веселым голосом:

— А, здравствуй!

Папа покашлял и проговорил:

— Да, надо с ребенком повидаться.

Он помог маме снять пальто, и она, стоя к нему спиной, сказала:

— Боже, как ты надымил!

Папа посмотрел на новую мамину прическу, и у него сделалось такое лицо, что Лена обмерла: ей казалось, вот он полезет драться. Но он только повесил пальто на гвоздик.

— Только одну папироску, — сказал он, — ты после проветришь.

— Леночка, что с тобой? Ты опять плачешь? — сокрушенно сказала мама. — Что с тобой делать, прямо не знаю!

— Я думаю, что все происходящее для ребенка вреднее, чем дым от папироски, — сказал папа и прошелся по комнате.

Мама посмотрела на него, потом на Лену и сказала:

— Вот оно что… Как же одну папироску? Тут четыре окурка. Леночка, пойди принеси из кухни корзинку с картошкой.

Когда Лена вернулась, у мамы на глазах были слезы.

— Ну, ничего я не могу, — говорила она. — Это кончено навсегда, понимаешь. И не спрашивай меня — почему. Я — женщина; ты ведь мне всегда говорил, что я — женщина, и я не могу тебе сказать, почему женщина разлюбила и почему полюбила.

— Сила! — сказал папа и взялся руками за волосы. — Я знаю, что тебя привлекает: сила! Сила! О, эта сила! Я ведь знаю, я еще помню…

— Леночка, — сказала мама, — пойди, доченька, возьми синюю кастрюльку, она у тети Веры.

VI

В выходной день Екатерина Георгиевна поехала на Курский вокзал встречать мужа. Она боялась опоздать, так как, прежде чем выйти из дому, долго наряжалась и смотрела в зеркало. При каждой задержке трамвая Екатерина Георгиевна приподнималась с места, смотрела в окно, а стоявший рядом старик думал, что она сходит, и норовил сесть.

«Если задержится у Земляного вала, значит, опоздаю, и вся наша жизнь будет плохая, — загадала она, — а проедет без остановки, все будет хорошо, до самой смерти, и Ленка его полюбит».

Трамвай подошел к Земляному валу и остановился. Какой-то парень вошел в вагон и весело сообщил пассажирам:

— Надолго, граждане! Трамваи до самого вокзала стоят. Лучше пересаживайтесь на одиннадцатый номер.

Екатерина Георгиевна пошла пешком. Она шла быстро, задохнулась и остановилась отдохнуть, но, увидев идущих навстречу людей с чемоданами и корзинами, побежала к вокзалу.

— Сорок первый, мариупольский не прибыл? — спросила она у носильщика.

Тот, поглядев на запыхавшуюся женщину, рассмеялся, и Екатерина Георгиевна подумала: «Ну, конечно, опоздал на три часа, и я в кондитерскую успела бы…»

— Зря бежали, гражданка, — сказал носильщик, — давно как прибыл: состав уже в парк ушел.

Она прошла в нарядный и скудный буфет, оглядела полутемные, холодные залы, выглянула в окно и осмотрела пустые платформы.

— Нет его…

Она вспомнила, что загадала в трамвае, и подумала: «Вот сразу все подтвердилось. Наверное, не увидев ее на вокзале, муж решил: „Ах так!“ — и уехал к Васильеву или, еще хуже, к какой-нибудь Наденьке».

Она сразу поверила в эти вздорные мысли, пошла домой пешком, не торопясь, насмешливо и сердито осуждая себя: «Вот так и нужно: перемучусь, успокоюсь — и кончено». Но в то же время она не верила этим фальшивым мыслям, и у нее были другие, настоящие: все, конечно, хорошо, и ничего, конечно, не случилось, а просто очень обидно, что их встреча, которую она сто раз рисовала себе, не состоялась, — она видит его, смеется, машет платком, он соскакивает с еще не остановившегося поезда, и они идут под руку среди гула, суеты и дыма.

Придя домой, Екатерина Георгиевна увидела у своей двери соседку Веру Дмитриевну, сразу все поняла и вошла в комнату. На полу сидел Ефремов и катил красную деревянную пушку с длинным хоботом, а Лена, держась рукой за стол, опасливо и в то же время снисходительно смотрела на него.

— Здравствуйте! — сказала Екатерина Георгиевна, побоявшись назвать мужа при Лене на «ты».

Он посмотрел на нее, точно вскрикнул, она впервые в жизни увидела, как люди бледнеют, и, поднявшись, пожал ей руку. Он был не таким, как она представляла себе: загорел, да и глаза были не те, да и весь он был не такой. «Это от глупого воображения», — подумала она и испугалась. Он все смотрел на нее, потом улыбнулся и сказал:

— Вот как хорошо! А я уже думал, не доеду…

«Он, он, конечно!» — подумала она.

— Мама, — вдруг резко спросила Лена, — а где тот?

— Нет, нет, дочка, тот не приехал, его уже не будет…

Екатерина Георгиевна рассмеялась, поняв, что все обошлось, оттого что она опоздала на поезд, и спросила:

— Ну кто же девочкам дарит пушки?

— Нет, она ничего, — сказала Лена.

Екатерина Георгиевна повела Ефремова в ванную умываться; там, в полутьме, они обнялись и поцеловались.

— Я очень скучала, — сказала она.

— Ты не уходи, постой около меня, — попросил Ефремов.

— Нельзя, тут ужасные соседки! Я уже слышу — шныряют.

Он расстегнул ворот гимнастерки, намылил лицо и шею, потом повернулся и посмотрел на Екатерину Георгиевну: белая мыльная пена сползла на лоб, и глаза его казались темными и даже страшными.

— Не нужно так, — сказала Екатерина Георгиевна, — я сейчас пойду кофе варить. Сколько тебе еще надо сказать, если бы ты знал! Тут с дочкой и с отцом ее просто несчастье у меня.