Нескучная книжица про… (сборник)

Сейчас муж торчал в командировке, а дочь с бабушкой на даче собирала малину и купалась в озере.

– Творишь? – через плечо заглянул начальник. Он все еще сипел, горло было обмотано арафаткой.

Она рассеяно посмотрела на бумагу и только сейчас осознала, что вместо нового эскиза лист расчерчен волнистыми линиями: то ли топографические горизонтали, то ли раковина морская, то ли гриб-волнушка, такой большой, что не поместился на лист.

Шеф повертел рисунок. Перевернул. Хмыкнул:

– Приступ гигантомании?

Инга вздрогнула: на листе красовалось огромное человеческое ухо.

– Странный ракурс, м-да, – шеф покосился на нее, но не стал ничего уточнять. – А я тебе конверт принес от Козаностры.

В конверте лежало несколько стодолларовых купюр и визитка. Шеф взял ее с почтением:

– Отдай мне, а? Я в права суну, ни один ДПСник не привяжется.

История с Козанострой вышла странная. Как-то в мастерскую заглянул вежливый седой господин. Пара охранников осталась у входа. Он попросил Ингу сделать куклу по фотографии. С портрета смотрел молодой красавец-брюнет.

– Это должна быть марионетка, – тихо уточнил посетитель. – Непременно марионетка, прошу вас. Такая… с ниточками, – и для наглядности пошевелил пальцами.

Куклу Инга сделала, стараясь не думать, зачем она понадобилась. Судя по гонорару, заказчик остался доволен.

Вечером долго не спалось. Все вертела находку, с ней и заснула.

Снились карты; горизонтали замкнутыми кривыми вплетались в сон. Черно-белые, они наливались розовым, нежным, как… волнушка? Нет, не гриб. Огромное ухо, в розовой мочке – сережка.

Вместе с ухом в сон вплыло лицо: пухлые губы, голубые, с темным ободком глаза. Девочка, лет семи. Но почему такая большая? Или… может, это Инга уменьшилась? Она оглядела свои фарфоровые руки.

Девочка подхватила ее и понесла. Раскачиваясь вправо-влево, Инга увидела четыре колонны, торчащие из-под клетчатой ткани, толстенную бочку с распахнутым зевом, в котором пылал огонь. Печка.

Тут вдруг бухнуло, так, что зазвенели стекла, взвыло, низко и оглушительно.

Девочка прижала Ингу к себе:

– Не бойся, Зойка. Не бойся, глупая. Мама сказала, как загудит, вниз бежать.

Схватила ее и потащила, гигантскими ступенями вниз. Раскачиваясь, Инга видела зеленые стены и людей, огромных, как девочка. На мгновение промелькнул такой же, как она, заяц с жуткими вышитыми глазами, а потом опять грохотнуло, совсем близко. Ее подбросило. От дыма с каменным крошевом сделалось невозможно вздохнуть.

Истошный лай выдернул из сна. Она рывком села, хватая воздух, и все никак не могла надышаться.

Навалилась паника: показалось, стены вот-вот рухнут, нужно бежать. Сердце стучало. Накинула халат, выскочила на лестницу. Штрудель рванул первым. Она увидела в зубах у собаки злосчастную куклу.

– Стой, – закричала и кинулась следом.

– Куда, сволочь?! – взревело двумя этажами ниже. – Шницель, мать твою, ты чё творишь?

Чьи-то ноги застучали по лестнице. У двери подъезда, по счастью, закрытой, она догнала таксу. Кукла лежала у лап, Штрудель рычал и скалился на соседа. Тот, здоровый, мордатый и обычно добродушный, смотрел на собаку со злостью.

– Что за фокусы? – набросился он на Ингу, – я ща сам его покусаю! Отбери куклу, а то я за себя не ручаюсь.

Инга, тяжело дыша, осторожно забрала добычу у собаки.

– Твоя? А зачем тогда на помойку выбрасывал? – парировала она.

Лицо соседа налилось краской.

– На ппп… помойку?! – повторил он. – Это ж реликвия! Бабкина! Она всю жизнь ее с собой возила… ей лет знаешь сколько! Я приехал, гляжу – нету, весь дом перерыл. К жене мать в гости приезжала, так я на дачу свалил, от греха, – пояснил он и вдруг покраснел еще больше. – Теща! Это ее бзик – все выбрасывать… я им устрою! – и, прижав к себе куклу, зашагал по лестнице.

Муж приехал раньше, как чувствовал.

Штрудель молотил хвостом, влюблено глядя на хозяина: хорошо, что вернулся! Я тут такого с ней натерпелся!

– Думаешь, вру? – спросила Инга.

Он задумался.

– Не знаю… Ты – человечек впечатлительный…

– Я спятила, да?

– Вряд ли, – сказал он. – Кто знает, куда ты заглядываешь, когда творишь? В какие пределы? – он помолчал. – И что выглянет, если смотреть слишком долго…

Инга не ответила. Перед глазами стояли зеленые стены убежища и чей-то страшненький заяц с вышитыми глазами.

Дай монетку

– Дай монетку, – сказала девочка.

Ей было не больше пяти. Румянец на пухлых щеках, чумазые ладошки – наверно, давно гуляет. Платье с кружевными оборками и соломенная шляпка юной модницы. Круглые глаза смотрели открыто.

Я сидела в парке, коротая время до встречи. Не задумываясь, протянула блестящую десятку – сдачу от мороженого, не сомневаясь, что монета нужна ребенку для каких-то сугубо детских и важных целей.

Например, подбросить высоко вверх и уронить в пыль, посмотреть, орел или решка, и ответить на какой-то очень важный вопрос. Или поймать блик меж липовых веток Михайловского сада и пустить солнечного зайца гулять по аллеям. Или, подумаешь, что тут такого – добежать до барышни в фартуке, которая торгует миндальными орешками у входа, и получить хрустящий кулек, пока мама отдыхает где-то на скамейке.

Ребенок забрал монету и деловито упрятал в кармашек. Вдруг хорошенькая мордаха сморщилась, и девочка прогнусавила тоненьким, через нос, голоском:

– Спасибо, дай бог вам здоровья, и чтоб… чтоб… – она замялась, – а дальше не помню, – закончила простодушно.

– Ты чего? – спросила я ошарашено, – Зачем?.. Кто тебя научил?

– В трамвае услышала, – охотно ответила она, – а бабушка сказала – вот, видишь, ходят, на конфеты просят. А бабушкиной пенсии на конфеты не хватит. Сережа и так все время работает, не надо его обере… обе… обер… оберменять…

– Обременять? – уточнила я, – что ты, бабушка же пошутила, наверное!

– Наверное, – она стояла, рисуя туфелькой по земле, – а Сережа – мамин брат. Он учится на капитана и работает в порту.

– А мама? – спросила я и тут же пожалела.

– Мамы нет, – ответила она просто, – ой, вон Сережа бежит! – она замахала рукой.

По аллейке к нам несся долговязый тип. На лице его была смесь растерянности и облегчения.

– Аленка, – запыхавшись, произнес он, – куда ты пропала! Немедленно идем, – он пытался придать голосу строгость, – извините, – бросил мне, не глядя.