Несовершенные любовники
Шрифт:
Через секунду она уже вскочила. Худенькая и стройная, на голову ниже меня, она казалась мне моего роста. Ее губы дрожали, мои, наверное, тоже, мы оказались на пике неведомого чувства, она была готова расплакаться, я — расхохотаться или, наоборот, я — расплакаться, она — расхохотаться. В школе считалось в порядке вещей, когда мальчишки толкали на переменке девчонок, а девчонки насмехались над пацанами, — нам было не до телячьих нежностей, — но между мною и Камиллой все было намного сложнее. Мы смутились на долю секунды, но ее хватило, чтобы смущение навечно поселилось в нашей памяти, а Лео, словно почувствовав важный момент, тоже бросился на мокрую почву, и, уж не знаю как, но через минуту мы втроем словно черви извивались в грязной луже под качелями, превратившейся в настоящий лягушатник. Мы валяли друг друга в вязкой коричневой массе с такой радостью, словно только что избежали страшной опасности и теперь отмечали это событие.
Нам безумно нравилось, что наши руки, ноги, волосы, уши становятся грязными, мы хотели стереть меж собой все грани, в этом, в сущности, и заключалась игра, ну, и еще нам было просто весело. И я
— Но вы же сами проводите сравнение, Рафаэль… — пробормотали вы.
Я делаю, что могу, месье, и вполне осознаю, что в моей жизни не было ничего примечательного. Мы принадлежали к поколению детей, которых пощадили всадники апокалипсиса. Мы спокойно играли в наши безобидные игры на безупречно постриженных лужайках, в наших портфелях всегда лежал достаточно питательный полдник, который мы запивали сладкими напитками, но всадники скачут со всех сторон, мы отчетливо слышим, как содрогается земля под их копытами, они оставляют за собой ураганы и пожары, скрещивают копья на своих жестоких турнирах, иногда мы поднимаем удивленный взгляд, но наши лужайки и полдники остаются в целости и сохранности, и весь этот грохот на наших детских площадках звучит не громче шуршания шин по бульвару, мы привыкаем к нему точно так же, как к ревущим сиренам пожарных машин.
«Наша грязь это не грязь траншей», — сказал я, уверенный в том, что вы возразите: «Разумеется, но это ваша грязь». Грязь лягушатника! Меня, бывало, тошнило от этой истории, и тогда этот милый господин тихо произносил: «После лягушатника… колготки, веревка, Анна…», ладно, месье, понял, и мы начинали заново: Лео, Камилла и я, словно сплетенные в возбужденный клубок дождевые черви, которые исступленно кричат и свистят от наслаждения в эйфории смутного совокупления.
Наша забава закончилась не очень хорошо, но и не очень плохо. Я был старший, и мне должны были здорово намылить шею, да и близнецам тоже. Нас, действительно, хорошенько намылили, но только в буквальном смысле. Камилла и Лео ограничились вежливым: «Прости нас, бабушка» — лаконичным покаянием без малейшего объяснения, они были весьма сильны в подобного рода упражнениях. Я же не мог, охваченный паническим страхом, выдавить из себя даже извинение и, как всегда, в отчаянии искал крылья, на которых смог бы умчаться отсюда. Вы наверняка знаете, что такое фантомные боли, когда люди, у которых ампутировали конечность, продолжают чувствовать боль отнятой частицы своего тела, так вот, я страдал от отсутствия крыльев, все мое тело было сплошной ноющей культей.
Госпожа Дефонтен отвела нас в большую ванную комнату, заставила быстро снять одежду и залезть всех троих в ванну, как только вода достигнет «этого уровня, видишь, Рафаэль, и тогда выключай воду, понял?» — «Хорошо, госпожа Дефонтен». Мое сердце переполняло чувство глубокой признательности к старушке. Несмотря на мой ужасный провал, она сохранила за мной статус «взрослого», я по-прежнему был в ее глазах человеком, которому можно доверять, которому можно поручить ответственное задание. Я уставился на сверкающую стенку фарфоровой ванны, моргая от напряжения, чтобы, не дай бог, не пропустить воображаемую отметку.
Несколько недель спустя в школьной библиотеке я случайно наткнулся на книгу с рассказами об экспедициях Скотта и Амундсена. В то время я читал мало, хотя и больше своих одноклассников, но, скорее, так, от безделья — книги совершенно меня не трогали. Однако эти рассказы подарили мне новые ощущения, я отправлялся за моря в одной команде с отважными путешественниками, переживая нечто сокровенное, что невозможно было выразить словами. Я читал по ночам, запершись у себя в комнате, потому что не мог сдерживать обуревавших меня чувств, и не рассказывал об этом ни матери, ни Полю, словно занимался чтением постыдных журналов. И теперь я ясно вижу (в буквальном смысле), что завлекло меня во Дворец культуры в Бамако, где я впервые встретил тебя, Наташа. Я вижу плакаты на деревьях, на стенах, в коридорах нашего отеля. И мой взгляд цепляется не за строчки с анонсом конгресса писателей, а за надпись, которая находится выше и выделена крупным шрифтом: УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ.
Наблюдая за водой, приближавшейся к воображаемому уровню в этой чертовой ванне, я совершенно упустил из виду, что стою голый в присутствии других людей, чего со мной не случалось со времен моего детства, когда меня еще купала моя мама. Я быстро закрыл краны, а подошедшая к этому времени госпожа Дефонтен, закатав рукава, принялась тщательно тереть мочалкой малышей. «А ты давай сам, Рафаэль», — сказала она. Ее склоненное над ванной тело, крепкие руки, покрытые пеной, служили мне экраном, повернувшись к которому спиной, я осторожно намыливал тело, но когда я попытался незаметно выскользнуть из ванны и схватить полотенце, то услышал: «Ну-ка, тише, не выходите, сейчас будем ополаскиваться». Ошеломленный, я был вынужден дожидаться, пока не сойдет грязно-серая вода и пока ванна не наполнится чистой, в которой бабушка Лео и Камиллы оставила нас одних, словно грех рыбешек, вытащенных из темно-бурой реки и брошенных в газ с прозрачной водой. Однако я зря переживал, близнецы не обращали никакого внимания на мое обнаженное тело они были погружены в свои игры, создавая миниатюрные гейзеры и переливая каскадами воду между пальцами. Я продолжал сидеть, скрючившись на коленках, как вдруг Лео удивленно спросил: «Ты почему не играешь, Раф?», а Камилла добавила: «Ты похож на скороварку». Лео поправил ее на последнем слове, и она повторила: «Ты похож на зароварку, нет, зародашку». Они сели, как я, их коленки касались моих, они смотрели на меня, положив головы на скрещенные руки, клокочущая вода потихоньку затихала, и наступила тишина. «It's weird», прошептал Лео, а Камилла перевела, не поднимая
головы: «Так странно», а потом кто-то из них произнес: «Как хорошо!» И тут мое стеснение испарилось, нам было тепло и уютно в этой огромной ванне, окутанной паром, от которого запотевали двери и зеркало напротив нас, мы прижимались коленками друг к другу, покоясь в воде, словно одна большая морская звезда, я погружался в дрему.Весь остаток дня, уже после того как я оделся, попрощался с господином и госпожой Дефонтенами, вернулся к себе домой, поужинал и поболтал с матерью, меня не покидало состояние заторможенности, и лишь спустя несколько дней или даже недель мне вспомнилось словечко, которое коверкали близнецы. «Скороварка» — я знал, конечно, что это такое, но причем тут я?
«Мам, а для чего нужна скороварка?» — решил я спросить у матери. «Ну, ты же знаешь, чтобы варить лапшу». — «Только лапшу?» — испугался я. «Да нет же, в скороварке можно готовить всё». И потом, на протяжении многих лет, каждый раз, когда короткий эпизод с купанием в окутанной паром ванне тревожил мою память, меня раздирали два мимолетных противоречивых чувства: затаившаяся ярость и тайная гордость. Все просто: если первое определение моей матери было верным, то близнецы здорово посмеялись надо мной, я для них был всего-навсего тупой размазней, которому можно лапшу на уши вешать, а вот если верным оказывалось второе утверждение, то я, получалось, был для них всем. С этой «скороваркой» я носился как с котелком на голове, и когда виртуальный котел-скороварка вдруг начинал материализоваться в моей башке, вы даже не можете вообразить себе, какой необычный бульон там закипал, какой оригинальный готовился в нем суп, в котором плавала морская звезда с тремя лучами: Лео, Камилла и я.
Когда они во второй раз объявились в нашем Бурнёфе, им было по тринадцать, а мне шестнадцать лет. Их записали в коллеж, я учился в лицее, и поскольку нянька им больше не требовалась, у нас не было поводов встречаться.
Я возился с великом во дворе нашего дома, работая в одних шортах, обливаясь потом и перебирая детали испачканными в масле руками. Начало школьного года всегда раздражало меня, а когда я нервничал, то принимался ремонтировать всякую всячину в этом я был мастер. И вдруг они внезапно появились передо мной. Я не слышал ни звонка, ни стука, ни скрипа.
«Мы приехали», — вместо приветствия сказал Лео. Его голос изменился. «Как вы узнали, что я здесь?» — спросил я. «Мы знали», — отозвалась Камилла. Я, естественно, их узнал, но в то же время совсем не узнавал. Они казались почти такими же взрослыми, как и я, поскольку всегда держались прямо, я же имел привычку сутулиться. «Ты повзрослел», — снова произнес Лео. «Вы тоже», — в тон ему заметил я. «У тебя какой рост?» — поинтересовалась Камилла. «Метр восемьдесят пять, сказал я, прибавив себе полсантиметра, — а у вас?» — «Метр семьдесят». — «У каждого?» — «Почти. Метр семьдесят — это среднее значение для двоих», — вместе произнесли они. «Ну ладно, а кто из вас выше?» — «Камилла», — ответил Лео. «Так бывает, — подхватила Камилла, девчонки всегда сначала растут быстрее, чем мальчишки, а потом мы сравняемся». — «Нет, потом Лео будет выше», — возразил я. «Неважно, — сказал тот, — у нас всегда будет среднее значение». Как обычно, со своими заскоками, подумал я. Больше не о чем было говорить, и они молча смотрели, как я раскручивал колеса.
«Ты чумазый, как трубочист», — заметила Камилла. Ее голос, казалось, доносился со дна глубокого колодца. И в то же мгновение все вернулось: грязная лужа, ванна, морская звезда. Но как такое возможно? Я ведь о них почти не вспоминал все эти долгие шесть лет, хотя они изредка напоминали о себе почтовыми открытками, иногда моя мать рассказывала о них новости, которые она узнавала от стариков Дефонтенов, но для меня они оставались лишь двумя размытыми силуэтами, которые я старательно отгонял, едва они всплывали в моей памяти. И вот они вновь без всякого предупреждения вторгаются в мою жизнь, и все становится таким же, как в прежние времена, правда, теперь это два шестилетних малыша ростом по метр семьдесят и девятилетний малец, чей рост — метр восемьдесят пять. Я бью ладонью по колесу, еще и еще, колесо крутится, приводя в движение педали, мой взгляд прикован к крутящемуся вееру спиц, — и будь мой велик в порядке, я тут же оседлал бы его, чтобы сбежать от непрошеных гостей. Мне была нужна свобода, простор улиц, но мой железный друг не мог меня увезти, он стоял на седле, словно перевернутый жук-скарабей. Бессильно крутя рукой педали, я не отрывал взгляда от сверкающих на солнце спиц, весь в ожидании приступа апноэ, лупя по шине рукой, еще и еще, — пусть бесконечно крутится колесо, и пока оно крутится, меня никто не достанет, я буду далеко-далеко, посреди вечного вращения планет.
Когда я оторвал взгляд от колеса, их уже не было. Что ж, отлично, с глаз долой — из сердца вон, но они далеко не ушли, а уселись, прижавшись друг к другу, в углу сарайчика с покатой, упирающейся в землю крышей. «Вы там уже не помещаетесь», — крикнул я. «Да нет, помещаемся», — отозвался Лео. «Вы как были малышней, так и остались!» — заявил я. «Неправда, у меня уже месячные», — возразила Камилла. Я почувствовал, как краска заливает не только мое лицо, но и живот, и грудь. Но больше всего меня убивал ее голос, тон ее голоса, — в нем не ощущалось никакого желания поддеть меня, она просто отвечала на мою фразу, это был быстрый обмен репликами, как в пинг-понге, как это было шесть лет назад. Более того, в нашем обмене взглядами и словами появилась какая-то неуловимая мягкость. Я стоял, не имея сил вымолвить ни звука, весь под впечатлением возврата в прошлое, и тогда она, не дождавшись ответа, отправила мне, так сказать, очередной мяч: «А у тебя голос загрубел», что означало: «мы все изменились, но ничего страшного в этом нет, не переживай за свой огрубевший голос и свою сутулость, и за свои волосатые ноги, и за худобу, и за пот из-под подмышек, и за грязь на руках, — ничто не помешает нам быть равными».