Несовершенные любовники

«Софи», — тихо произнес я, когда мы оказались перед дверью, мне хотелось взять ее за руку, убежать с ней отсюда, но она, оттолкнув меня, сказала: «Я не боюсь» и решительно нажала на кнопку звонка. Дверь открыл Лео, который, казалось, был рад ее приходу. «Камилла!» — крикнул я, но она уже вышла к нам. В тот день она была не в лучшей форме, бледная, чем-то озабоченная. Девушки смерили друг друга взглядом, точнее говоря, Софи бросила на Камиллу бесстрашный взгляд. «Камилла, я собираюсь переспать с твоим братом», — произнесла она хрипловатым, почти мужским голосом, который так нравился мне. «Здорово! — воскликнула Камилла, — валяйте!»

Здорово, Рафаэль и его прекрасная подружка Камилла дарят вам полную свободу! Рафаэль и его принцесса удаляются под ручку; моя красавица наконец свободна, ее брат ведет битву на поле секса, крепость пала, пояс верности развязан, пусть они срывают цветы любви, а Рафаэль уведет Камиллу, уложит ее на большую кровать, покрытую белоснежной простыней, река глубока, река глубока^[9]…

Конечно, все произошло совсем не так: Камилла взяла меня за руку, но не для того, чтобы срывать цветы любви. Она усадила меня в широкое, покрытое позолотой кресло, сама села на пол, у моих ног, и холодно заявила Софи: «Делай, что хочешь, но мы остаемся здесь, такие у нас порядки». Она могла быть и грубой, моя нежная Камилла. Однако Софи, храбрая девушка, нисколько не растерялась: «Ну, если Лео согласен…», и Лео, мягко сжав ее плечо, едва слышно прошептал: «По-другому невозможно». — «Мы боимся секса, понимаешь?! — бросила Камилла и неожиданно добавила: — Да ладно, мы можем отвернуться, если хочешь». Она вскочила на ноги и резким движением развернула кресло вместе со мной, потянув за ним и ковер, складки которого крепостной стеной выросли у моих ног.

Пальцы Камиллы, сжимавшие кресло, побелели от напряжения, невероятно, столько силы таилось в ее спортивной фигуре, мне казалось, что под ее руками стонет не кресло, а я. «Не уходи, Рафаэль, не бросай Лео, иначе он никогда не сможет заняться любовью, ты знаешь почему, не бросай меня», — шептала она, прижавшись губами к моей щеке. «Успокойся, Камилла, я никогда не брошу тебя», — и я мягко потянул ее за руку. Она скользнула вдоль кресла и села на складки ковра, положив голову мне на колени, а я склонил свою голову к ней. Мы что-то шептали друг другу, и этот шепот походил на ручеек, который журчал, пенился, а в нем плавали останки погибшего близнеца — фрагмент зубика, прядь волос, — бледные, едва заметные следы на рентгеновском снимке, эктоплазма поднималась в тщетной попытке обрести форму, слова Камиллы были почти не различимы, я в ответ шептал ей какую-то чушь: «Нет, любовь моя, ты не плохая, ты никого не убивала», она прикладывала руку к своей голове, где под костями черепа затаился фрагмент зуба. «Я ничего не чувствую, Камилла, — говорил я. — Я обязательно почувствовал бы, будь он там. Камилла, вы никого не убивали, — я поглаживал ее по волосам: — Доверься мне, Камилла». Я произносил слова, фразы, но все это было невнятным бормотанием, успокаивающим, тягучим, и я точно знаю, что в тот вечер мы не видели и не слышали ничего, что вытворяли Лео и его любовница.

И вот Софи, уже одетая, стоит у двери, а Лео обнимает ее за плечи. «Вот видишь, никто тебя не съел», — сказала Камилла, приподняв голову. «Мы уходим», — произнес Лео. «Пока!» — бросила Софи, и они убежали. Камилла не шелохнулась, оставшись в моих объятиях. «Все хорошо, — шептал я, — ты же видишь, что все хорошо». Впервые она была в моих объятиях, но я не решался приласкать ее, боясь спугнуть свою пташку из волшебного гнездышка, свитого между креслом и высокими складками ковра.

Я сказал «впервые», кажется, я часто говорю так, но что поделаешь, мы были молоды и у нас не было времени на второй или третий раз, на спокойное повторение чего бы то ни было, времени, чтобы разобраться в себе, — у нас ни на что не было времени.

Софи я больше не видел. Она была первой в не такой уж и длинной череде девушек, которых он рисовал, которым дарил ласки и которые взмывали на его воздушном змее ввысь, к его недосягаемой мечте. И любовников у Камиллы было не так уж много, поскольку не каждому парню нравится заниматься любовью со своей добычей под бдительным оком двух других самцов. Пусть эти самцы молча и терпеливо созерцают сцену, но кто поручится, что они вдруг не вскочат и не вонзятся когтями в его спину, отбирая его добычу, к смакованию которой он только приступил, еще не придя в себя от своей победы и сам не до конца веря в нее.

Мои пальцы бегают по клавиатуре, с силой нажимая на клавиши, руки тяжелые и болят, внутри компьютера что-то потрескивает, можно подумать, что он следит за мной, я быстро перевожу курсор на «сохранить», кликаю, — бесполезное действие, которое я совершал уже несколько раз, на какое-то время его успокаивает, мои руки бессильно опускаются, как хочется спать!

«Это так тяжело!» — воскликнула тогда Наташа голосом, от которого меня пробрала дрожь. Она говорила, как студентка, совсем юная студентка, столкнувшаяся со своим первым в жизни сложным заданием и возмущенная невероятно трудной задачей, с которой она, несмотря на свой юный возраст, блестяще справилась. Мы не можем избежать мира взрослых, в котором нам не дают поблажек, теперь нам самим предстоит идти на войну и делать свой выбор. Ах, молодые люди, вы об этом не знали? Ну что ж, теперь вы в курсе!

Конечно, среди парней не принято говорить на подобные темы, парни сразу становятся на сторону знаменитых писателей с холодными лицами, разглагольствующих в жесткой мужской манере по поводу то ли эстетической, то ли политической теории, которая каждому навешивает ярлык. Ах да, они вели дискуссию на тему языка колонизаторов — являетесь ли вы предателем, если пишете на языке колонизаторов? Да, именно такой в тот день была тема круглого стола: на каком языке следует писать в бывших колониальных странах. И она же стала причиной диспута, вспыхнувшего между двумя писателями.

Страсти разгорелись вокруг слова «очарование». Это неожиданно взятое в отдельности слово вспыхнуло ярким пламенем, от которого разлетелись в разные стороны искры дискуссии, спровоцировав словесный пожар под бесцветным небом, в пыльной, раскаленной атмосфере. «Дыши, чувак», — шепнул мне стоявший рядом паренек из лицея в Бамако. У него было красивое лицо с тонкими правильными чертами, а на его черной коже, свежей, словно вынутой из реки гальки, не было ни одной капельки пота. Когда я смотрю телерепортаж или фотографии, сопровождающие статьи о его стране, то внимательно изучаю лица важных деятелей, надеясь однажды увидеть среди них и его. «Дыши, чувак!» Мне так хотелось бы, чтобы он был рядом со мной в этот момент — надежный и мужественный друг, супер-Поль, одним словом.

Апноэ преследует меня, створка в глубине горла закрывается, не шевелись, не дыши, пусть все замрет, смотри, Рафаэль, смотри на то, что происходит на сцене, которую ты рисуешь. Декорации свалены в кучу за кулисами, но то один, то другой аксессуар возникает на сцене по велению твоей своенравной памяти: плетеные разноцветные кресла, еще не повод вытаскивать их на свет божий лишь потому, что они понравились твоей матери, а ну-ка, быстро, верни их обратно за кулисы! И огромный балдахин, свалившийся тебе на разгоряченную голову, и его туда же, за кулисы! Заменим их новыми словами «колонизация», «колонизатор», «очарование», — ах, они еще не появились, так как Рафаэль не понял ни темы дискуссии, ни смысла спора. В то время он был слишком молод, — турист, затерявшийся в чужой стране, но видите, как все обернулось, Рафаэль ничего не забыл. Просто он плохо осознавал, о чем идет речь, и если чуть не упал в обморок, то это не от солнечного удара, а от душевных мук, причиненных ему этими словами, которые никак его не касались, но так бывает: слово — не воробей, вырвется — не поймаешь.

«Тук-тук, — постучалась эта троица в сердечко Рафаэля, — мы хотим кое-то сказать тебе». — «Нет, нет, — ответил Рафаэль, — меня вовсе не интересуют проблемы таитянских или малийских писателей, да и вообще, писателей!» — «Напрасно, напрасно, — продолжали три словечка, — а знаешь ли ты, бедный цыпленочек, цыпленок-велосипедист, что даже в твоем городишке, в самой что ни на есть французской глубинке (понимаешь, о чем речь?), в невзрачном домишке с пристроенным сарайчиком (все еще не понимаешь?), а если мы добавим сюда еще большой красивый дом из гранита (а, дошло наконец?) и улочку между этими домами, которая носит имя Глициний, ты тоже обнаружишь колонизаторов и угнетенных? Да, наш дорогой, простодушный Рафаэль, мы тоже живем там, колонизаторы и угнетенные, и играем в эту игру, меняя костюмы и надевая разные маски, — да-да, дорогой Рафаэль, ты попал под гнет колонизаторов! Кого именно? Твоих близнецов, черт побери! Ты даже сам не заметил, как изменился твой язык, ты говоришь уже по-другому, Рафаэль, ты перестал быть самим собой, превратился в чужую колонию, но не волнуйся, в конце концов, мы просто два обычных, хорошо известных, затасканных слова, но есть еще третье — очарование, — вот оно самое грозное и опасное, очарование-слияние. Вот так, Рафаэль, какая интересная история, ты и представить себе не мог, что работа твоей матери в обществе дружбы Франция-Мали выбросит тебя, как игральный кубик, на клеточку под названием „откровение от Рафаэля“».

«И что же это такое, откровение от Рафаэля?» — спросили вы меня, месье, спокойным и вроде бы безразличным тоном, но, должен признать, без малейшей иронии, ведь вы отличный профессионал, месье, теперь я понимаю это, а тогда я приписывал вам самые дурные помыслы, за каждым вашим замечанием усматривал скрытую атаку, одна ваша фраза, и — опля, я выпускал все шипы. «Так что же это такое, откровение от Рафаэля?»

Колониальные истории выводят меня из себя, теперь мне просто смешно, когда я снова оглядываюсь назад и чувствую, как под знойным небом Мали у меня по спине пробежал холодок! Я вижу, как мой виртуальный двойник поднимает палец: «Я тоже, господа писатели, попал под гнет колонизаторов, я сам, господа писатели, колонизатор». Я вижу изумленные, но благожелательные взгляды писателей, им не привыкать к разного рода подстрекателям. Бледный как мел, на грани обморока, шестнадцатилетний подросток вряд ли доставит им много хлопот, он, скорее, внушает жалость, и вот уже ведущая снова завладевает микрофоном, — инцидент исчерпан, но только не для тебя, Наташа. Ты подмигиваешь мне: «Вот так-то, старина, вначале ты смешиваешь всё в кучу, ты — нигде, а значит — везде, отсюда и странные коллизии, неуместные, противоречивые, но не обращай на это внимания, продолжай искать…»