Несовершенные любовники

В то время, когда Камилла дружила с Нур, Лео частенько увязывался за нами с Полем. Он не был назойлив, ничего не просил, довольствуясь положением младшего, и спокойно сидел в сторонке с мечтательным видом. Мы заметили, что он всегда носит с собой серый рюкзачок, даже тогда, когда у него не было уроков. Однажды Поль поинтересовался, что он в нем таскает. Я видел, что Лео не хочется отвечать, но он не умел говорить «нет». Молча потянув за молнию, он открыл рюкзак. Там лежали альбом и коробка карандашей.

— А ну-ка, покажи, — сказал Поль.

Лео бросил на меня умоляющий взгляд, но Поль был главнее Лео.

— Показывай! — приказал я.

В альбоме для рисования оказались рисунки, много рисунков. Портреты Камиллы, мой, моей матери, Нур, особенно было много рисунков с Нур. Если, конечно, это была она, так как на рисунках она выглядела совсем по-другому. Если я не замечал, какой грацией обладает новая подружка Камиллы, то от острого глаза Лео ничего не ускользало: ни широкая дуга ее бровей, ни поразительно ровный овал лица, ни задорная улыбка на губах, столь неожиданная на фоне строгих черт лица. Он, судя но всему, трудился как одержимый, на некоторых листах были нарисованы лишь отдельные фрагменты, повторяемые по несколько раз: уголки ее глаз, висок, линия губ. Все считали Лео ничего не замечающим мечтателем, а он, оказывается, жадно впитывал в себя окружающий мир. Мне даже как-то неловко было смотреть на рисунки, особенно, на Камиллу, а еще меньше на те, где был изображен я сам. Лео стоял с пришибленным видом в ожидании приговора, наверное, ему уже приходилось выслушивать насмешки сверстников, и теперь он боялся похожей реакции с нашей стороны. Поль пролистал альбом до конца. «А меня ты не нарисовал», — наконец произнес он с легкой обидой в голосе. Лео поднял голову, на его сияющем лице я впервые заметил «читаемое» проявление чувств: то, несомненно, была радость. Упрек Поля вызвал в его сердце прилив радости.

Он промолчал, но спустя несколько дней подошел к Полю и спросил: «Хочешь посмотреть мой альбом?» Поль, временами грубоватый, в ответ лишь ухмыльнулся: «Чего я там не видел!» Лео не умел уговаривать. «Ну и что, вмешался я, — можем еще разок посмотреть». Я уже догадался, что за рисунки появились в альбоме. Три-четыре новых эскиза, может, сходство и не было абсолютным, но сомнений не оставалось: то был Поль со своим мячом. «Это пузырь, а это я, — очарованно прошептал он и, повернувшись ко мне, добавил: — пуз-пуз-пуз, я клянусь! — а потом к Лео: — Пуз-пуз-пуз, я клянусь!» Лео с серьезным видом слегка поклонился.

Это движение буквально ослепило меня. В одно мгновение передо мной предстал образ человека из другого мира — мира музеев, галерей и художественных каталогов. Я не способен описать это мимолетное видение, так как почти ничего не знал об этом мире, только несколько раз мне попадались в библиотеке книги об искусстве, да еще наш математик, помешанный на живописи, иногда рассказывал о ней пол-урока. Но в этот мир совершенно естественно вписывался преображенный Лео. Не знаю, где Лео научился кланяться с такой легкостью и достоинством, но уже через минуту он захлопнул альбом, снова превратившись в подростка-переростка с непроницаемым лицом. А мы с Полем были слишком невежественными, чтобы завязать с ним беседу на тему живописи. Лео, впрочем, тоже к этому не стремился, и мы занялись своими делами. Альбом с рисунками пополнил коллекцию странностей близнецов.

Лишь спустя годы, в Париже, во время третьего соединения планет, я по-настоящему осознал, каким талантом обладал Лео. «Ты рисуешь только портреты», — как-то заметил я. Он нервно передернулся. «Почему ты не рисуешь, к примеру, пейзажи?» — настойчиво продолжал я. Его лицо приняло хорошо знакомое мне выражение, означавшее, что он не может или не хочет отвечать. И, как обычно, я ужасно разозлился. «Черт, Лео, ты можешь хоть раз ответить на вопрос, который тебе задают?! По-моему, это не так уж сложно!» Он бросил на меня взгляд, полный немой тоски. «Рафаэль», — только и смог выдавить он из себя. И, как обычно, покачав головой, я сдался. А что еще я мог сделать? Обнять его, прижать крепко к груди, всплакнуть, что там еще! Он с отсутствующим взглядом снова принялся витать в облаках, а я, брюзжа, застрял в болоте. Если бы я был художником, то изобразил бы эту картину так: улетучивающееся облако и дикий кабан в болоте. Дикие кабаны не набрасываются на облака, они нужны им, им нужен дождь, который посылает по своему усмотрению небо, и тогда высохшее болото наполняется спасительной влагой, а сердце дикого кабана тем, что составляет счастье дикого кабана. Будь, что будет, или, как говорили близнецы, whatever^[7]!

Их фразы часто заканчивались этим выражением, словно им обязательно нужно было время на раздумье. Сначала я обзывал их Miss и Mr Whatever, а потом сам перенял у них эту удобную, кстати, привычку. И когда кто-то из наших приятелей или знакомых пускался в пустые разглагольствования или же пытался высказать свое мнение на ту или иную тему, мы тут же обменивались понимающими взглядами, и кто-нибудь из нас бормотал «whatever». Да, порой мы были невыносимы!

Ответ я получил на следующий день, когда мы отправились с ним во FNAC^[8], чтобы купить диски с фильмами для приболевшей Камиллы. «Портреты, — произнес неожиданно Лео, — легче рисовать, Рафаэль». В то время мое невежество уже не было таким вопиющим, как в школьные годы, а мой внутренний мир, по выражению моего психоаналитика, раскрылся и обогатился. «Ваш внутренний мир раскрылся и очень обогатился за короткий отрезок времени, Рафаэль, гм-гм». И что же это означало? Что я был многим обязан близнецам? Согласен. Что я больше времени уделял нашим культпоходам, чем занятиям в университете? Пожалуй. Я не перетруждал себя учебой, зато с удовольствием ходил с ними на концерты, в музеи, кино, театр, они здорово умели все организовать, выбрать интересное представление, заказать билеты, воспользоваться абонементами своих родителей. «Культура» была их родным домом, прогуливаться по нему было для них так же естественно, как нам с Полем по окрестностям нашего городишки или слушать на сеновале радио. Я даже сопровождал их на дурацкие партсобрания, к которым мы поначалу относились со всей серьезностью, особенно Камилла, но мало-помалу whatever, наш любимый пароль в мир расплывчатости и неопределенности, сделал свое дело, отвадив нас от зараженных политикой мест, и больше мы туда не возвращались. Конец коммунистического периода для Камиллы. К тому же, я много читал, так как раньше, кроме рассказов о Скотте и Амундсене, не дочитал до конца ни одну книгу. Поэтому я возразил Лео:

— Разве рисовать портреты не самое сложное?

— Нет, — замотал он головой.

— Почему?

— Потому что я понимаю лица.

— Как это?

— Все лица вокруг — это я. Я их понимаю.

— А пейзажи?

— Пейзажи — это природа.

— Ну и?

— Я боюсь природы, Рафаэль.

Я остановился посреди тротуара, не в силах сдержать изумления. Как такое возможно? Как можно бояться холмов, тропинок, деревьев, папоротников?

— А я, наоборот, ее люблю.

Мы нерешительно обменялись взглядами. Никогда раньше, оставшись вдвоем, мы не обнажали друг другу души.

— Слушай, — сказал я, — пошли отсюда!

Он согласно кивнул. Будем считать, Камилле сегодня не повезло, купим ей фильмы в другой раз. Мы отправились в Люксембургский сад и, усевшись на первую попавшуюся скамейку, продолжили беседу. Я до сих пор считаю тот полуденный час, проведенный в саду с Лео, одним из самых счастливых моментов в моей жизни. Я забыл о себе, о надоевших лекциях, о матери, постоянно отчитывавшей меня, о темных делишках, творящихся в студии близнецов, об Анне, которую к тому времени я уже повстречал, но еще не познакомил с ними, о будущем. Впервые Камилла ушла на второй план, — ну и пусть ругается, что мы оставили ее без фильма, мне наплевать, мои мысли были не о ней и даже не о сидевшем напротив Лео. Я просто пытался понять, что скрывается за выражением «понимать лица», а он пытался мне растолковать.

За несколько минут он успел назвать с десяток имен художников, о которых я понятия не имел и чем был невероятно поражен. Почти все время я проводил бок о бок с Лео и не догадывался о том, насколько сильна его страсть к рисованию и насколько широк его кругозор. В музеях он обычно держался позади нас. Для меня поход в музей был обычной прогулкой, мне просто нравилось быть рядом с Камиллой, и мы переходили из зала в зал, подшучивая над посетителями.

— А почему ты не любишь рисовать в цвете?^;— спросил я.

— Цвет — это лишнее, он мне мешает.

Я долго переваривал услышанное.

— Может, тогда тебе стоит рисовать комиксы? Я видел такие, черно-белые. В них один тип рассказывает историю своего брата, страдающего эпилепсией.

— «Вознесение высшего зла», да, знаю. Хорошие комиксы. Но там герой рассказывает о своей жизни. Я же не вижу свою жизнь, Рафаэль. Я вижу только лица.

Он считал, что каждое лицо несет на себе отпечаток добра и зла, а также все оттенки чувств между ними, а ему нужно было уловить, как распределяются эти силы, уничтожают или дополняют друг друга.

— А в лице Нур ты тоже рассмотрел зло?

— Меня покорило изящество в чертах ее лица, а еще ее бесподобная улыбка, помнишь?

Конечно, я помнил ее улыбку, которая, словно бесенок, появлялась на ее строгом лице, обрамленном косынкой.

— Ты влюблен в нее?

— Я никогда не влюблялся, Рафаэль.

Если бы не серьезный тон, я бы решил, что его заявление — чистое позерство. Я, например, всегда был влюблен; влюбленность — совершенно естественное состояние для молодого человека, единственная сложность заключалась в том, чтобы понять, в кого ты по-настоящему влюблен и отвечают ли тебе взаимностью.