Неспящие

Но теперь ему было нужно, чтобы его поняли.

Он накрыл фотографию Кейджера ладонью.

— Это он. Он этим занимается.

Бартоломе поглядел на него, прищурясь.

— Ты можешь пройти тест на наркотики?

Пот стекал по лбу Парка, каплями висел на бровях, жег глаза, и он заморгал.

— Что?

Бартоломе встал.

— Господи, Хаас. Из всех идиотских поступков, которые делают новички, ты решил запустить руку в собственный запас. Никто не ожидает от тебя, что на такой работе ты будешь ангелом, но нельзя же глотать дрянь, когда идешь на встречу.

Парк вытер пот с глаз.

— Я и не глотал. Я…

Бартоломе смотрел на отдушину кондиционера.

— Вранье.

— Капитан.

Он подошел к кондиционеру.

— Чертова хреновина.

Парк смотрел, как Бартоломе достает из кармана балисонг, раскрывает его. Он вспомнил, как его отец, бывало, заканчивал малоприятный разговор тем, что вдруг принимался за какое-то незначительное дело. После похорон матери, стоя в дальнем углу комнаты как можно ближе к двери, он видел, как сестра спросила отца, что он собирается делать с домом. Видел, как отец встает посреди разговора из любимого «ушастого» кресла, обитого зеленой кожей, подходит к стене и сует палец в выбоину от клюшки, оставшуюся еще с тех пор, когда Парк почти двадцать лет тому назад играл в хоккей на траве прямо в доме. «Давно пора было ее заделать», — сказал он. И пошел в садовый сарай за банкой шпатлевки и шпателем.

Бартоломе просунул лезвие ножа в прорезь на шляпке одного из винтов, на которых держалась решетка.

Парк помнил, как пошел за отцом из комнаты, резко повернул на кухню, вызвал машину, чтобы она его забрала, и через полчаса уехал, пока посол Хаас в библиотеке еще замазывал один из последних знаков того, что в его доме когда-то росли дети. Как сказала ему сестра, когда они разговаривали в следующий раз, он так и не покрасил заплатку. Отец оставил ее на виду. Наверное, забыл доделать, размышляла она.

Парк смотрел, как пожилой человек отвинчивает решетку.

— Он дал мне «дрему».

Бартоломе не повернулся.

— Капитан.

Тот не смотрел на Парка.

— Настоящую, капитан.

Тот положил в карман два нижних винта, стал отвинчивать винт в верхнем правом углу решетки.

Костяшками пальцев Парк отстучал по столешнице оба смысла своего довода.

— Голограмма. Радиочастотная метка.

Бартоломе ткнул острием ножа в стену и оставил его торчать, а голыми руками пытался отколупать края решетки.

— Заткнись.

Парк встал.

— Он дал мне «дрему», чтобы расплатиться за наркотики.

— Да заткнись же.

Решетка качнулась, свободная, свисая с последнего винта в левом верхнем углу, открывая гроздь крошечных микрофонов и камер, установленных по кромке воздуховода.

Парк подошел. Он посмотрел на подслушивающие и подсматривающие устройства. Он посмотрел на капитана. Он вспомнил, как отец напоследок сдался перед лицом мира, который обезумел так, что он уже не мог защитить ни себя, ни свою семью. Парк показал на снимки, по-прежнему лежавшие лицом вверх на столе, и сказал громче:

— Парсифаль К. Афронзо-младший. Он дал мне «дрему» в обмен на шабу.

Бартоломе сунул руку в воздуховод и стал отрывать микрофоны и камеры. Он бросил их на пол комом проводов и антенн и дважды наступил на него ботинком на кевларовой подошве.

Надел очки, выдернул нож из стены, сгреб бумаги со стола и распахнул дверь.

— Пошли.

Парк посмотрел на стопку сломанной аппаратуры слежения и хотел было снова открыть рот.

Бартоломе вернулся в комнату и схватил его за руку.

— У тебя же семья, Хаас. Закрой рот и иди за мной. Это только те, которые видно.

Он потащил Парка по коридору из двустороннего зеркального стекла, за которым находились комнаты для допроса. Парк увидел женщину, сидевшую в одиночестве, ковыряя коросту на шее. Маленького чумазого паренька, на которого орали двое полицейских в форме. Какого-то человека избивали телефонной книгой в пятнах крови. У последней комнаты он задержался. Кто-то с черным мешком на голове висел, прицепленный наручниками к прибитой на потолок скобе. На стуле сидел полицейский, курил, изредка тыкал в тело человека дубинкой, отчего оно начинало вращаться.

— Капитан.

Бартоломе толкал его дальше по коридору.

— Заткнись.

Бартоломе хлопнул по кнопке у двери в конце коридора и посмотрел в камеру наблюдения в углу, где стена встречалась с потолком.

— На выход.

Настройка громкости, потом трескающийся голос:

— Кто с вами?

— Арестованный.

— Почему без наручников?

Бартоломе пнул дверь.

— Потому что я их тебе засуну в зад, если ты сейчас же не откроешь.

Дверь зажужжала, они прошли в бокс, дверь закрылась, снова зуммер, они открыли вторую дверь в грузовой части крытой автостоянки. Фургон задом въезжал на стоянку и посигналил им. Парк видел лица, прижатые к решеткам из толстой проволоки, закрывавшим окна в тех местах, где были разбиты стекла.

На стоянке их дожидались полицейские с дубинками, наручниками, в шлемах для действий в условиях массовых беспорядков. Бартоломе протолкнулся сквозь них. Один из полицейских поднял визор — это была резервистка, которая регистрировала Парка.

— Куда вы его ведете?

Бартоломе шагнул по лестнице вниз, ведя Парка перед собой.

— Подальше от вас.

— Куда? Мне нужно занести в протокол.

— Вам какая разница? Я вам освободил одно место в камере.

Резервистка помахала Парку.

— Наверное, здорово, когда есть фея-крестная, сволочь.

Задняя дверь фургона открылась, и полицейские стали вытаскивать арестованных, размахивали дубинками, когда те выходили, ударами заставляли лечь на землю и надевали наручники.

Бартоломе отпер серебряный «эксплорер», посадил Парка на пассажирское сиденье и захлопнул дверь, потом обошел машину и сам сел за руль.

— Ты просто невероятный придурок.

Он завел двигатель и тронулся со своего парковочного места, поднялся по съезду, свернул, чтобы пропустить еще один въезжающий фургон, и выехал на улицу.

Приближался вечер, сердитое красное солнце на небе клонилось к закату. Поднимались столбы дыма, словно колонны, на которые опиралась низкая бурая крыша.

Бартоломе объехал горящую кучу брошенного мусора на Сотелле и посмотрел вверх, где боевой вертолет, зависший над номером 405, открыл огонь по кому-то, кто находился внизу.

— Долгий был день.

Пули вонзились в бензиновый бак на эстакаде, и огненный шар опалил воздух.

Парк дотронулся до полоски белой кожи там, где должны были быть отцовские часы.