Неспящий Мадрид

Охранник — его дубинка бьется о бедро — тоже садится на корточки, говорит, не получает ответа и связывается с центральным постом. Пако Мустио ровно дышит и щурит глаза.

IX

Исаскун в аптеке третий раз повторяет свой вопрос, и наконец девушка-фармацевт понимает слишком робко произнесенную фразу. Из белого выдвижного ящика она достает тест на беременность и молча кладет его на прилавок к вящему облегчению покупательницы в коротком полосатом топике, которой стыдно, что люди, стоящие за ней, могут узнать, какую покупку она делает, и задуматься, что ее так тревожит.

— Сколько с меня?

— Возьмете еще баночку для мочи? Стоит недорого и гигиеничнее будет.

Сердце Исаскун екает, жар приливает к щекам, не решаясь поднять глаза, она бормочет сквозь зубы:

— Нет, спасибо, не надо.

— Вы уверены? Всего двадцать сантимов, зато гораздо аккуратнее, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Ладно, хорошо, сколько?

Исаскун расплачивается, берет с прилавка пластиковый пакетик и спешит к выходу, не глядя на посетителей, уверенная, что они смотрят на нее во все глаза, хотя им и дела нет до нее. Стеклянные двери уже открываются, когда аптекарша окликает ее:

— Девушка, ваша книга!

Исаскун приходится вернуться, взять «добродетели одинокой птицы» — она действительно забыла книгу на прилавке — и еще выдержать улыбку аптекарши:

— Ну то есть я говорю: девушка…

С самым идиотским понимающим видом.

Стеклянные двери снова открываются перед ней, она выходит, вот она уже на тротуаре, среди толпы. Снова переходит калье Гойя, она опаздывает, сильно опаздывает, но еще думает, не забежать ли домой, быстренько сделать тест. Нет, лишний раз опоздать, опять вызвать недовольство хозяина рискованно, его терпение может лопнуть, и она потеряет работу, а что, если это правда, что, если она окажется через девять месяцев и даже раньше с ребенком на руках, здесь, на калье Гойя, в крошечной однокомнатной квартирке, где ему спать? Во что его одевать? Нужна коляска, нужна квартира побольше, лучше двухкомнатная, чтобы было куда его деть и по-прежнему принимать друзей, когда он не спит и не кушает, а сможет ли она кормить, говорят, столько всякой аллергии, в любом случае надо бросать курить, а гардероб, черт, придется менять весь гардероб, через сколько времени перестанут застегиваться джинсы, слишком утягиваться нельзя, ему это вредно, ребенок как-никак, в двадцать три года, черт, черт, ребенок, что подумают люди, конечно, что он нежеланный, что я не умею предохраняться, но это же неправда, станут судачить за моей спиной, только я за порог, такого наговорят, ладно, без паники, наверняка ничего там нет, мало ли что цыганка сказала, уесть меня хотела или в отместку ляпнула, стерва, нежелательная беременность, быть того не может, в наше время женщины не беременеют, если не хотят, наоборот, предохраняются до тридцати лет, а потом никак не могут залететь, делают искусственное оплодотворение и рожают близнецов, как Пакита, как Пепа, вечно у меня все не как у людей, черт, а вчера вечером я столько выпила, говорят, это вредно для детей, готово дело, родится урод, с двумя головами, или сиамские близнецы, или с лишней хромосомой, трисомия это называется, да нет, это наследственное, у меня в роду нет, хотя вот у Тристаны такие круглые глаза и очень широко расставленные, у нее нет трисомии, но вдруг она носительница гена, а ведь она моя кузина, это, может быть, от бабушки, у бабушки ребенок умер в четыре года, вдруг у него это было, мне просто не рассказали, надо бы выяснить, я все равно от него не откажусь, а в семье Альваро тоже может быть такое, я ведь не знаю всю его родню, возможно, это передается через несколько поколений, Альваро, как я ему об этом скажу, нет, все, спокойно, ничего там нет, сначала надо сделать тест, потом успею обо всем подумать, все, хватит, не думаю, я уверена, что Альваро хорошо это воспримет, а если нет, черт с ним, ну и пусть все не как у людей, мать-одиночка, это очень сексуально — счастливая мать-одиночка катит колясочку с подружками, дает малышу грудь, отвернувшись от гостей, я пошла в десять месяцев, уверена, что он будет развиваться очень быстро, но что, если это девочка, нет, я чувствую, мальчик, Альваро, наверно, не успел выйти, но ведь должен был сообразить или побоялся мне сказать, может, он и не очень удивится, может, поэтому он в последнее время такой смурной, и потом, это же не стопроцентная гарантия, известное дело, черт побери, и не узнаешь теперь, в какой точно день, разве что Альваро знает, нудила, и ничего мне не сказал, ну да ладно, если Альваро будет помогать деньгами, все нормально, вдвоем справимся, а цыганки-то и правда насквозь видят, их бы в политику, они нутром чуют, мы-то, картезианцы, не чувствуем, надо делать тесты, а они просто видят, и почему я не переношу противозачаточных таблеток, нет, вот дура-то, мать в двадцать три года, то есть нет, через девять месяцев мне уже будет двадцать четыре, а как скоро станет заметно? Месяца через три-четыре, если одеваться с умом, то еще месяц-другой? Но какой смысл скрывать, если так? Надо сделать тест.

Все это время Исаскун стоит на тротуаре, застыла с книгой в руке, пальцы крутят металлические колечки, перед ней фасад книжного магазина «Каса дель Либро», и она отражается в витрине, где красуются в разноцветных рекламных бандерольках «Шесть жен» Грасиэлы Маты.

Она начинает мерзнуть в своем легком топике и внезапно думает, что сейчас будет некстати простудиться. Встряхивается и быстрым шагом спешит на работу, и так уже опоздала. Она идет по тротуару, переходит Алькалу и вынуждена припустить бегом из-за машины «скорой помощи», которая, проскочив на красный свет, тормозит у входа в метро. Люди смотрят, как из нее выходят санитары с носилками и чемоданчиками. Сирена смолкает. Исаскун сует книгу в сумочку и обнаруживает, что где-то забыла свой телефон.

Х

Исаскун идет по тротуару калье Гойя. Один магазин привлекает ее внимание, вот он, справа, она идет вдоль его длинной витрины.

По улице проезжает Хуанхо Веласко в своем такси, одна рука на руле, в другой почти докуренная сигарета, он везет Кармен Риеро в аэропорт.

Исаскун спешит, но все же останавливается: в витрине пеленки, платьица, рубашечки, крошечные башмачки, такая прелесть, постеры с белокурыми детьми в матросках, ползунки, комбинезончики, распашонки в полоску, бело-голубые и бело-розовые, на стене табличка, где рост детей измеряется в медвежатах. Как знать, может быть, завтра она здесь что-нибудь купит.

Она идет дальше, силясь больше об этом не думать. Молодые люди в машине с открытыми окнами, в солнечных очках, врубили музыку на всю улицу, и глухой ритм старого шлягера — не надо думать — «All that she wants, all that she wants is another baby, she’s gone tomorow but all that she wants…» [42] Поздно: Исаскун услышала, и, как ни старается, музыка уже звучит у нее в голове; она идет дальше, но теперь поет про себя, от мелодии не избавиться, ее не остановить. Исаскун хорошо знала эту песню, давно, еще когда ходила в школу в плиссированной юбочке, и могла ли тогда подумать, что она настигнет ее вот так, в таких обстоятельствах, настолько кстати, настолько в тему для нее.

42

Все, что она хочет, все, что она хочет, — еще ребенка, она ушла назавтра, но все, что она хочет… (англ.)

Чуть дальше по калье Гойя, возле чудовищной стройки нового роддома, дорогу такси Хуанхо Веласко перегораживает «лендровер» жандармерии. Оттуда выскакивают двое, выводят Кармен Риеро, сажают ее в «лендровер» и уезжают. Хуанхо, озадаченный, катит дальше.

Исаскун уже пришла, она входит в парикмахерский салон, надевает белый халатик, такой же, как у аптекарши, только имя великого парикмахера написано большими буквами на спине: «Жан-Луи Давид», усаживает в кресло клиентку, которая ее заждалась, просит прощения, еще минутку, ей надо сбегать в туалет. Она бежит туда с пакетиком из аптеки, распаковывает тест, читает инструкцию — увы, делать его надо с утра, встав с постели. Какая же я идиотка, ничего не знаю! Вот дура-то. Вернувшись к клиентке, она спрашивает, как ее постричь, плохо скрывая свое скверное настроение.

Селина просит подкоротить немного пряди и завить концы, как на фотографии, которую она показывает.

— У меня выход сегодня вечером.

Исаскун включает воду и щедро намыливает волосы клиентки; вода течет Селине за шиворот, и она чувствует, как сбегают струйки по спине. Селина ничего не говорит, а Исаскун все пытается остановить звучащее в голове «All that she wants». Эстрадная музыка, льющаяся из колонок в салоне, не помогает.

Вымыв Селине голову, парикмахерша снова заставляет ее ждать в замысловатом тюрбане из полотенца.

Эухения, кассирша, сообщает Исаскун, что она забыла здесь свой мобильный. Исаскун так и думала. Было два звонка, я подходила. Кто звонил? Сначала твой Альварито. Что он хотел? Ничего, поговорить с тобой, спрашивал, где ты. И потом Аурора, она сказала, что перезвонит.

— Дай мой телефон, надо позвонить Альваро.

— С ума сошла? Когда Альберто увидел, что тебя нет и ты опять опаздываешь, он сказал, что тебе не поздоровится. Если он застанет тебя с телефоном, поднимет бучу.

Исаскун возвращается к Селине и принимается яростно стричь. Она совершенно не сосредоточена на том, что делает, и время от времени едва не роняет ножницы, сама себя увещевая: «Toma, toma» [43] . Ножницы опасно щелкают у самого уха, грозя кровотечением, за которое ей, конечно, еще нагорит от заведующего.

Другой старый шлягер льется теперь из колонок, «Nothing compares 2U» [44] , который действует с непомерной, почти гормональной силой, превращая ее озлобленную нервозность в меланхолию, в сентиментальную ностальгию по отрочеству. И Исаскун, накручивая волосы Селины на папильотки из фольги, силится не заплакать.

43

Держи, держи (исп.).

44

«Никто не сравнится с тобой» (англ.) —песня американского певца и композитора Принса.

— Nothing compares to…

XI

— …thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to…

Неожиданно заевшая пластинка помогает Исаскун удержать нервные слезы, которые уже туманят глаза, но не выплескиваются из-за тонкой преграды век.

— Ради Бога, Эухения, выключи это!