Нестор-летописец

— Мои смерды могут за себя постоять, — гордо ответил старший Ярославич.

Он глотнул из братины густого душистого, настоянного на землянике меда и передал ее по кругу. По очереди отпили Всеволод и Святослав. От меда мысли делались такими же тягучими, неспешными. Однако сладости у них не прибавлялось.

Святослав поинтересовался, много ль награбил черный люд во время мятежа и как брат намерен вернуть свое добро, не следует ли обложить горожан вирами по закону Русской правды.

— Я так и сделаю, — кивнул Изяслав.

— Мстислав погорячился, убив столько людей, — заметил черниговский князь. — Они могли бы заплатить за разбой серебром и золотом, а не своей кровью.

— Мой сын привязан к старине. Ему по душе обычай кровной мести. И его нельзя в том винить. Вся Русь живет кровной местью. Князь Ярослав подтвердил этот обычай в Русской правде. Ведь он и сам, когда хотел, следовал ему.

— Я знаю только один случай, когда отец из мести велел перебить новгородских мужей, — возмутившись духом, рек Всеволод. — Он был тогда молод. А нам этот языческий обычай следует искоренить. Ведь уже договаривались отменить кровный закон. И кто, если не князья, должен показывать люду пример христианского смирения?

— Договаривались, да не отменили, — молвил Изяслав. — Я согласен с тобой, брат. Нужен новый закон. Однако смирение не всегда входит в душу по написанному. Даже блаженные наши иноки, печерские чернецы, пренебрегают им.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Святослав.

— Антоний. Этот старик, по виду столь смиренный, посмел совать нос в княжьи дела. Прошлой осенью он поносил меня пред всем Киевом и восхвалял Всеслава! Я намерен изгнать его.

— Антоний не поносил тебя перед всем Киевом, — вступился за блаженного старца Всеволод, — ведь он не выходит из своей пещеры.

— Это ничего не меняет, — вскинулся Изяслав. — Все в городе знали о том, что он говорил. Он сделал это намеренно, чтобы сильнее уязвить меня.

— Когда станешь изгонять старца, прошу — направь его в черниговскую землю, — сказал Святослав. — Я дам ему кров.

Киевский князь посмотрел на брата насупленно.

— Мне надо подумать. Впрочем, я не хочу, чтобы Антоний нашел у тебя приют.

— Пес на сене, — обронил черниговский князь. Он отрыгнул и занялся ощипыванием кисти винных ягод.

— Что ты сказал? — не расслышал Изяслав. — Кто пес?

— Я говорю — пес во дворе лает.

Через несколько дней князья распрощались. Никто из них не знал, что осталось от этой встречи на сердце у каждого. Разве что про Всеволода можно было сказать, что он ничего не затаил в душе — младший князь обид не копил. Старшие Ярославичи при расставании хоть и обнялись, но очи друг от друга воротили.

До пещеры блаженного Антония гнев киевского князя не долетал. Изяслав мог бы злиться еще долго, раздумывая, как поступить со старцем — изгнать на все четыре стороны или извлечь из-под земли да под землю и упрятать, поближе к себе — в поруб на Горе, чтобы не болтал лишнего. Помыслы его все чаще склонялись ко второму образу действий. Однако сей образ был лишен благочестия, и потому Изяслав отправился искать поддержки и совета у княгини Гертруды.

Супруга великого князя, хоть и была родной теткой польского князя, все же обладала благоразумием. Даже о Болеславе она отзывалась порой вовсе не по-родственному. О прочих же соплеменниках, кроме отца и матери, никогда не высказывалась, и это молчание тоже говорило в пользу ее рассудительности. По крайней мере, ближние Изяславовы бояре не упускали случая сравнить княгиню с мудрой Ольгой, прапрабабкой ее мужа, или с царицей Савской, о которой, впрочем, знали лишь то, что она загадывала загадки царю Соломону и при том имела волосатые ноги. Гертруда загадки также любила, и книги почитала. Повода же сомневаться на счет своих ног никогда не давала. К тому же она была молитвенница, вела долгие беседы с митрополитом Георгием и умела благотворно влиять на супруга. Бояре нередко прибегали к этому полезному качеству княгини, предлагая собственное понимание благотворности. Гертруда имела горячее и отзывчивое сердце, всегда внимательно выслушивала, и если кто попадал в беду, то никогда не оставался не утешенным княгиней.

Изяслав обрел жену за рукодельем, в кругу прилежно вышивающих боярских дочек. На хрустальном блюде посреди горницы катались клубки золотых и серебряных нитей. В ногах девиц блаженно терлась белая кошка, время от времени поглядывая на нити — не цапануть ли? Боярышни ловко орудовали иголками и попутно разучивали новую песню — о скором пригожем и богатом женихе, о девичьих слезах перед свадьбой. Князь, послушав и умилившись, облобызал одной из них пахнущую мыльным корнем макушку соломенного цвета. Боярская дочь басисто ойкнула, песня оборвалась. Девицы, хихикая и звеня височными кольцами, воткнули иголки в шитье. Ждали сл о ва княгини — уйти им или остаться. Гертруда затянула узелок на изнанке вышивки и спрятала иглу в игольник на поясе. Затем встала, попросила девиц продолжать и взяла князя под руку.

Они вышли на верхнее гульбище терема. Над Горой и над всем Киевом носился аромат цветущих в усадьбах яблонь. К нему примешивался, создавая вихри весеннего дурмана, запах вишни и сирени, завезенных на Русь греками еще при князе Ярославе.

— Тебя что-то обременяет, мой муж и господин? — спросила Гертруда, заметив, как Изяслав пытается начать разговор, но у него не получается.

— Да, — брякнул князь, — меня обременяет Антоний.

— Антоний? Это тот прозорливый монах, что предсказал тебе и твоим братьям прошлогоднее поражение от куманов?

— Тот самый, — недовольно поморщился князь.

— И тот, который объявил, что Бог навел куманов на Русь из-за нарушенного тобой, мой муж, крестоцелования князю Всеславу? А самого Всеслава спас от заточения в день Воздвижения святого Креста и в поучение тебе дал ему киевское княжение?

Гертруда всегда желала опекать и направлять мужа, указывать ему на ошибки. Эта властность княгини более всего досаждала Изяславу. Больше, чем ее вспыльчивый нрав и нередкие приступы гневного женского бешенства. Но надо отдать и должное княгине — она старалась умирять свой норов долгими молитвами и строгим блюдением постов.

— Да, да, тот самый Антоний, что предсказал, объявил и меня из терпения вывел! — раздраженно подтвердил Изяслав, топнув ногой. — Ну хоть ты, жена моя, не обременяй меня повторением всего этого!

— Прости меня и не гневайся на глупую жену твою, великий князь, — нежно произнесла Гертруда. — Этот Антоний чем-то снова вызвал твой гнев?

— Хвала Богу, нет. Но я еще не рассчитался с ним за старое! Что ты думаешь, к примеру, о заточении его в темнице?

— А разве не заточил он сам себя в подземной темнице? — рассудила Гертруда. — И разве не обрадуется он ужесточению мук, как радовались и ликовали христиане во времена древних гонений?

— Антоний будет ликовать у меня в порубе? — обескураженно спросил князь. — Даже если в яме будет полно крыс и червей, а давать гнилой хлеб и тухлую воду ему будут через день?

— Поверь мне, это так.

— Ну знаешь ли!

Изяслав почувствовал себя так, будто ему наплевали в глаза.