Нет мне ответа...
Шрифт:
«Добродетели» однажды прислали мне университетскую газету с отчетом о сборище красноярских чернорубашечников, снявшихся на память, смотрю — сбоку к ним Пащенко прилепился. Это любимая позиция всякого ничтожества — липнуть к тому, кто сей момент кажется сильнее и от кого можно чего-нибудь получить или высосать.
Благодушие и терпение нашей администрации, творческой и культурной общественности, этакое снисходительное пренебрежение и терпимость к оголтелому, воинствующему газетному хамству, переросшему в проповедь насилия и фашизма, уже давно вызывают недоумение творческой интеллигенции и ещё не совсем одичавшей общественности — доколе могут они, вместе с ними и губернатор, и представитель президента потакать разнузданности черносотенной «Красноярской газеты», которая плюёт им. и всем, и кто там дальше, в лицо. Ведь есть же конституция Российской Федерации, а в ней четвёртая статья, которая гласит: «Не допускается
«Красноярская газета», попирающая законы своего государства, оплёвывающая всякую мораль и человеческое достоинство, унижающая звание журналиста, поганящая родное слово, должна быть призвана к порядку и соблюдению хотя бы каких-то этических норм, существующих в цивилизованном обществе.
Я предлагаю администрации края создать комиссию из культурной и творческой общественности, внимательнейшим образом ознакомиться с продукцией «Красноярской газеты» и передать заключение в краевую прокуратуру. От писательской организации предлагаю ввести в комиссию Николая Волокитина и Аиду Фёдорову. От Союза журналистов — Василия Нелюбина, от культурных заведений — директора краевого краеведческого музея В. М. Ярошевскую. Остальных членов комиссии — на усмотрение администрации.
Виктор Астафьев
26 марта 1995 г.
Красноярск
(А.Ф.Гремицкой)
Дорогая Ася!
Жизнь наша идёт не колесом, тем более не «красным». Попеременке болеем — я от усталости, Марья Семёновна от изношенности. Отдохнуть не удаётся, у меня уже рукава пооторвали с этим несчастным «праздником» Победы...
Мне и сказать-то нечего, выговорился в книгах, особенно в последней повести, но требуют «победных» выкриков и надежд на будущее. А где это всё взять? Но коли у меня нет оптимистического материала за душой, его додумывают и дописывают за меня.
Трудно было мне управиться с «затесями». пока помогала Марья Семёновна — ничего, а вот снова у неё приступ и я всё доделываю один и по тому, как исклеил всё, вымазавшись до бровей в клее, разделив старое вступление надвое, ты увидишь, какой из меня канцелярист.
Несколько «затесей» я так и не нашёл, но, может, наткнусь где — дошлю. Очень бы мне хотелось, чтоб «Вече» или «Дон» издали том «затесей». Когда они будут в куче, мне будет легче к ним пристраиваться с новыми «затесями», как-то их систематизировать и привести в порядок при жизни. Без меня они позатеряются, ибо печатаются разбросанно и, в основном, в провинции. Сегодня воскресенье, завтра Поля отнесёт бандероль на почту и это письмо. Погода наступала солнечная, весенняя, началась первая водотечь, а на сердце отчего-то муторно и тяжко. Скорее бы в деревню, но наши яркие «новости» застают и в деревне, и в тайге даже.
Поля у нас сделалась хорошая помощница бабе, а тот оболтус каким был, таким и остался — грубым, наглым захребетником. Пожалел я бабушку, вытащил из казармы, а надо было ещё подержать его там с полгодика хотя бы. Впрочем, таким ублюдкам и бесстыжим рожам всё нипочём. Коли ума не дано природой, никакой мерой его не добавить.
Ну, прости, ради бога! У тебя и своих забот и неприятностей хватает. Кланяюсь, обнимаю, целую. Виктор Петрович
5 апреля 1995 г.
Красноярск
(М.С.Литвякову)
Дорогой Миша!
Ну, ты даешь! Сколько времени от тебя ни звуку, ни грюку. Однако, ты меня и ко дню Победы ненаряженным оставишь, а? Не знаю, звонил ли тебе парень с радио, он тут вытянул из меня беседу для «Петербурга-радио», и я просил его позвонить тебе, чтобы ты хоть почтой выслал мне наградные колодки к празднику. Сегодня уже 5 апреля, так может, еще успеешь? Ну не успеешь, так и хрен с ними. Я всё равно никуда не пойду справлять этот патриотический шабаш, то есть плясать, клацая протезами, на горькой памяти и косточках убиенных на войне.
Мы живём с переменным успехом, то я болею, то Марья Семёновна. Я тут сделал повесть о судьбе инвалида войны, идёт в четвёртом номере «Знамени», и растратил остатки сил и здоровья на неё [речь о повести «Так хочется жить». — Сост.]. А сейчас жду с нетерпением, когда можно будет уехать в деревню и заняться огородом. Очень надо отдохнуть и набраться сил для третьей книги романа.
Заедает текучка, в связи с приближением Дня Победы — просто отрывают рукава и не смолкает телефон. Всем нужен патриотический трёп о войне — отбиваюсь как могу. Боже, какая же всё-таки мы нация, готовая утопить все
самое святое в безудержной болтовне и безответственной говорильне. Ни ума, ни совести, даже не понимают кощунства, лишь бы покрасоваться, грудь героически выпятить, медалями побренчать. Никому и в голову не приходит молиться, совсем свихнуты башки у народа, покалечено сознание коммунистической моралью и брехнёй. Сметёт, сметёт Господь этот мусор с земли, да уже, можно сказать, и подметает, но пьянь и ворьё не замечают этого, сами к гибели стремятся.Ну ладно, ты всё-таки позвони, коль писать недосуг, звонить-то мастер. Поклон Ирине и маме твоей от меня и Марьи Семёновны. Обнимаю, Виктор Петрович
20 апреля 1995 г.
Красноярск
(Е.И.Носову)
Дорогой мой Женя!
Как ты там, на самой на границе с сопредельным государством живёшь? Чего жуёшь? Бульвоном небось питаешься? Брюхо болит? Пьёшь только чай и узвар, как его называют донцы-молодцы?
Я, в детстве не видевший в глаза ни яблок, ни груш, ни прочего фрукта, думал, что это что-то подобное кулаге, которая из калины напаривается. Она, эта кулага, была тем знаменита, что, растворившись дотла в какую-то сладчайшую жижицу, в загнетке русской печи обратившись, шла насквозь до самых до штанов, потому как трусов-то не было, а штаны стирали от бани до бани, то и ходишь нараскоряку от засохшей в штанах кулаги, и чирку бедную всю изотрёт до костей, и оттого она, испуганная, и оставалась в детском возрасте на всю жизнь. А коль я пишу для того, чтоб поздравить тебя с нашим горьким днём, то никакой политики и философии касаться не буду, а стану тебе рассказывать только славные боевые эпизоды из жизни своей и окружающей меня самой героической армии.
Значит, впервые я попал на фронт в Тульскую область, на границе с Орловской. Наступление наше началось почти серединой лета, во фланг Курско-Белгородского выступа. Гениальный тут замысел был: отсечь, окружить сосредоточенные на дуге силы противника и «на плечах его» — как говорил Василий Иванович Чапаев — закончить войну ещё в 1943 году. Ни хера из этой затеи не получилось, как из многих затей наших мудрейших полководцев — умылись кровью и те, и другие. Немец отвёл оставшиеся силы, оставив и Курск и Белгород, да и заманил в харьковскую ловушку шесть наших армий — округлил, паразит, шестёрку за шестую армию Паулюса...
Но речь не об этом. Туго, медленно продвигаемся вперёд, часть наша, почти сплошь сибирская, на Дальнем Востоке, в какой-то бухте спасалась и вышла оттудова вся в чирьях. Вот в одной орловской деревушке увидели мы черешню. Спелая, алая, и кто-то из чалдонов громко удивляется: «Гляди-ко, ягода кака хрушка, а растёт на дереве, как наша черёмуха». Тут же какой-то неустрашимый сибиряк влез на дерево — попробовать. «Ну, кака ягода? На скус-то?» — «А навроде нашей костяницы и кислицы совместно» (кислицей у нас красную смородину зовут). — «Ты, еппой мать, пьяной, чё ли? Как ето может быть, чтоб и костяница, и кислица?!» — «Нате, сами пробовайте!» — кричит с дерева чалдон, и поскольку вырос он в диком лесу, привык всё ломать, рубить и жечь, то наклоняет вершину черешни, а черешня, да ещё старая, — дерево ломкое, как тебе, великому натуралисту, известно. Словом, сломилась вершина-то, и промысловик вместе с нею вниз сверзился, ничего вроде не переломал на себе, но ахает, хромает, а ребята черешню едят и соглашаются, что и на костяницу, и на кислицу, и ещё на что-то ягода похожа скусом, головой качают: «Н-ну, блядь, и земля-а-а! Ну всё на ней непонятное! И как тут люди живут?» А из людей баба явилась и говорит: «Вы зачем, дураки, дерево спортили? Зачем вершину сломили?» — «А как же иначе-то? Мы завсегда — хоть черёмуху, хоть рябину — если не нагибается, ломам или пилим, не рубим, а спиливам, чтоб ягоды не осыпались, и так берём». — «Дикий вы народ!» — покачала головой баба и, махнув рукой, ушла прочь.
А в Сумской области первый раз, попав в сады уже в августе иль в сентябре, наелись мы слив до отвала, и тоже, как от кулаги, обдристались все, и врага били беспощадно, и гнали прочь — в засохших галифе, и снова бедную чирку, свету не видавшую, ещё и бабу не нюхавшую, терзало, будто наждаком обстругивало, аж отруби из штанов сыпались.
Хотел ещё тебе описать, как под городом Львовом я обосрался, и здорово обосрался, килограмма на два с половиною опростался (сейчас вон полено осиновое в зубы беру, чтоб крику не слышно было по городу и за два дня едва закорючку выдавлю, бледную-бледную, на червяка похожую), а тогда в духе ещё в сильном был: раз — и готово, полные штаны — враг на два километра отходит, не выдержав моей вони! А ежели полк, дивизия, армия опростается? Так вот, этой страшной вонью мы и допятили культурного врага до границы, а потом всё его логово обосрали. Но я там уж не участвовал. Жаль! Война бы на неделю раньше закончилась, ежели б там я был и по утрам опрастывался...