Нет мне ответа...
Шрифт:
В «Знамени» № 4 вышла моя повесть о судьбе инвалида войны, и там ты, ежели посмотришь, многие занятные эпизоды этакого рода узришь. А пока я тебя обнимаю, целую и поздравляю, что дожили мы до этой даты, но хорошо это или плохо, с уверенностью сказать не могу. Порой бывает так уж противно жить, что хочется покою. Но вот наступила весна, я засобирался на ток глухариный, в тайгу — и сердце встрепенулось. Весь праздник, и день рождения свой, и этот горький День Победы постараюсь пробыть в тайге. Там я себя равноправным существом чувствую, а здесь, как деревянная куколка на нитке: и дёргают, и дёргают со всех сторон, и то ты кверху жопой, то вниз головой. Фашисты наши во главе с недоноском нашим — Пащенко — за меня взялись, но я отбиваюсь, работаю,
Будь здоров, старичонка! Вечно твой Виктор
1995 г.
(Кожевникову)
Дорогой мой собрат по войне!
Увы, Ваше горькое письмо — не единственное на моём письменном столе. Их пачки, и в редакциях газет, и у меня на столе, и ничем я Вам помочь не могу, кроме как советом.
Соберите все свои документы в карман, всю переписку, наденьте все награды, напишите плакат: «Сограждане! Соотечественники! Я четырежды ранен на войне, но меня унижают — мне отказали в инвалидности! Я получаю пенсию 55 тысяч рублей. Помогите мне! Я помог вам своей кровью!» Этот плакат прибейте к палке и с утра пораньше, пока нет оцепления, встаньте с ним на центральной плошали Томска 9-го Мая, в День Победы.
Вас попробует застращать и даже скрутить милиция, не сдавайтесь, говорите, что всё снимается на плёнку — для кино. Требуйте, чтоб за Вами лично приехал председатель облисполкома или военком облвоенкомата. И пока они лично не приедут — не сходите с места.
Это Вам сразу же поможет. Через три дня, уверяю Вас, везде и всюду дадут ход Вашему пенсионному делу. Но будьте мужественны, как на фронте. Держитесь до конца!
Если же Вас начнут преследовать, оскорблять — дайте мне короткую телеграмму об этом, и я этим землякам-сибирякам такой устрою скандал, что иные из них полетят со своих тёплых мест.
Сделайте ещё один подвиг, сибиряк! Во имя таких же униженных и обиженных, во имя своей спокойной старости. Желаю Вам мужества!
Ваш В. Астафьев, инвалид войны, писатель, лауреат Государственных премий
Копию письма Кожевникова вместе с моим — в Томский облисполком. Копия письма остаётся у меня.
8 мая 1995 г.
Красноярск
(В. Хорощавцеву)
Дорогой Виктор!
В канун великого и трагического Дня Победы получил от тебя письмо, спасибо за память. Шлю тебе обещанный двухтомник. Давно надо было написать, давно и выслал бы. В этом двухтомнике есть первая книга моего главного труда — романа о войне. Прочти во втором томе статью «Подводя итоги», там есть кое-что о Чусовом и чусовском бытовании.
Сложные у меня отношения с неподготовленным советским читателем, с людьми, привыкшими к повседневной большевистской лени, изуродовавшей Россию и души россиян исказившей. С читателем культурным, хорошо подготовленным к сложному чтению, никаких у меня проблем нет, как и с честными, горя и беды хватившими на войне и в нашей жизни.
Когда я писал на провинциальном среднем уровне книги поверхностные в поток мутной советской литературы, меня хвалили и воспринимали на «уру» все, но, слава богу, и от книг поточного производства, и от массового читателя я сумел отдалиться, преодолел путы соцреализма. Писатель не красная девица, не может нравиться всем — он сам себе господин и сам творец себя и своей судьбы. Моя творческая судьба принадлежит мне, и у меня есть место в русской литературе и культуре, которое уже никто не сможет занять. И всё это сделано мною, моим трудом, очень, кстати, нелёгким и упорным — да ещё трудом Марии Семёновны, которая перепечатывала некоторые мои повести до 14 раз, а уж сколько я написал — одному Богу известно, и он. Господь, помогал и помогает мне в моей жизни и работе, да ещё друзья — люди высочайшей культуры и светлой души, такие как Александр Николаевич Макаров.
Стихи твои «домашние», без претензий и от того милы, добродушны, читаются с
улыбкой. Спасибо!Здоров будь! Подтверди получение книг, а то — пропадают. Обнимаю. Виктор Петрович
18 мая 1995г.
Овсянка
(В.Я.Курбатову)
Дорогой Валентин!
Телепатия есть — я недавно подумал, поди-ко нонче Курбатов приедет, подрядит его кто-нибудь. Я сейчас в деревне, отсаживаюсь в огороде. А потом, в конце мая, отскочу в Енисейск, спрячусь на даче у своего дружка возле той самой речки, в которой ты когда-то купался. Кемь она называется.
Тут меня достают по любому поводу, да всё с выпивкой чаше, а я уж кроме чая ничего бы и не пил. Всё ещё не отделался от усталости, не выспался, не восстановился нисколько.
Ты можешь приезжать в июне в любой срок — если я буду в Енисейске, подъедешь. Я оставлю все телефоны и адреса. Хоть помолишься за нас, грешников, побеседуешь с отцом Геннадием и со мной пескарей половишь. М. С. с благоговением встретила твоё сообщение о приезде. Если меня дома не будет — поручу тебя встретить Витьке, внуку, иль друзьям-приятелям.
На этом кончаю. Завтра у нас день тяжёлый, «день молитвы и печали» — дочери-покойнице исполняется 47 лет, и уже 8 лет нету её с нами и с детьми, а дети, сам увидишь, какие уже большие. Полю горе организует и заставляет жить уже взрослой жизнью — вся тяжёлая работа по дому, магазин, почта, больница на ней. Ну да всё увидишь и узнаешь. Печальная она бывает очень, видимо, осознавать начинает, что её ждёт впереди.
Ну ладно, обнимаю. До встречи. Виктор Петрович
28 мая 1995 г.
Овсянка
(Г.Вершинину)
Дорогой Геннадий!
Вот сейчас и есть то время, когда от усталости пребываю в прострации. Измотали меня вконец. Уехал в деревню садить огород — весна плохая, народ, разогнавшийся в праздники, гуляет, отмечает, празднует, достаёт и в деревне, целится камерами, фотоаппаратами, тянет из души патриотическое слово о Родине и народе дорогом, да о Великой Победе. А у меня их нет, да и не было в душе-то, ибо я раньше других сперва почувствовал, а потом и увидел трагедию своего народа, сваленного в червивую яму коммунистами. И оттуда так и не выбравшегося, да и не желающего выбираться. Оказывается, можно жить и в помойке, пусть и в облике животного. Нашлось (и немало) так уже униженных, до скотства доведённых, что им помойка — родной дом. Погибает бедный народишко, погибает, и вроде как не осознаёт этого, что давно его лишили сознания и разума. Уж коли он снова за большевиками, а не за Богом устремился, значит, сам себя и приговорил к кончине. Дело в сроках, но большевички сократят эти сроки и, погибнув во зле и смраде, погубят и страну, и народ.
...А приехать? Ох, Геннадий, боюсь, что Вы забыли о моём возрасте, да и Марья Семёновна болеет давно и тяжело. Вот в тайгу отдышаться уеду. В середине июня сулится приехать Валентин Курбатов. К его приезду и вернусь домой. В деревне у меня есть избушка для гостей, он там любит поспать, почитать, в холодный Енисей ходит купаться, а главным образом мы с ним треплемся, да вслух друг дружке читаем Гоголя. Башковитый, высокообразованный и глубоко верующий мирянин Курбатов-то, хоть и в варначьем городе Чусовом вырос.
...Газета «Чусовской рабочий», которую я поздравляю со славным юбилеем и желаю, чтобы она «работала» и оставалась, а стало быть, в меру средств И возможностей, жила или уж точнее — мучилась с этими самыми рабочими, выражала их чаяния (любимое газетное и пробольшевистское слово, затасканное, как рабочая акула). Ну, проще сказать, помогала им жить, беды преодолевать, быть их собеседником и другом по времени и доверительности.
«Чусовской рабочий» — больная любовь моя. Любовь — оттого, что здесь я впервые столкнулся с творческим коллективом, который как ни пытались сделать подъяремным, партийным тяглом, вывёртывался из гужей и порой норовил ускакать в чисто поле.