Нет мне ответа...

Но прежде, чем я поеду в деревню и займусь огородом, заполню паузу тем, что побываю в Тарханах. Всю жизнь туда собираюсь, а тут оказия подвернулась, и со мною сопровождающий будет. Всё уже обговорено, от нас самолёт ходит до Самары, а там машину пришлют, и я хоть на Россию изнутра, а не с окраины посмотрю. Хотя «центр России» обозначен в Красноярском крае и знак поставлен в Эвенкии, на озере Виви, всё же по всем параметрам и, прежде всего, по морали мы со своей Сибирью, коей бахвалимся даже больше, чем вологжане своей «тихой родиной», были и остались окраиной Отечества нашего. Впрочем, по степени одичания и духа оскудения сейчас вроде бы все губернии сравнялись, цены на продукты кое-где разные, а дурь едина и неделима.

Должен тебе сообщить, что парни чусовские, прежде всего друг моего сына Андрея, Витя Миров, пробили-таки идею свою и в районе Кучино сделали мемориал жертв политических репрессий, даже комплекс целый соорудили и через меня осуществили заказ на наш алюминиевый завод на какие-то поставки. Меня же пригласили стать членом совета музея и приглашают в июле на первый съезд или слёт, и, поскольку неподалёку от мемориала, на речке Боярке, у них есть уже что-то вроде гостиницы, так, может, и соберусь, ибо и сына туда пригласили. А он, бедный, болтается у нас без работы и без зарплаты. Ему, с его щепетильной и ранимой натурой, это очень тяжело. Всё и облегчение, и роздых побывать у нас, и мы с Марьей зовём его, деньжонки тут у нас случились, так уж эту-то поездку как-нибудь вытянем. А овсянские библиотекарши работают и хлопочут вовсю, осуществляя мечту о конференции, которую разумно перенести на август, когда закончится вся дурь с этими проклятыми выборами. До того всё это надоело, что уж самой идеальной формой нашего существования приходится считать ту, что прежде была, — выборы для фокуса и обмана, а всё остальное назначается и распределяется «по воле и желанию народа», от отца народа, то есть секретаря ЦК, и до председателя сельсовета. Ну не умеем мы, не научены иначе жить, и вся эта демократия русскому народу, что корове скаковое жеребячье седло. Он и сам, народ-то, словно телок, всю зиму, от самого рождения в хлеву проживавший на гнилой соломе, попав на весеннюю поляну, не может понять, что это такое, солнцем ослеплённый, простором напуганный, не знает, то ль ему брыкаться и бодаться начинать, то ль спокойно пастись, щипать травку. Лежал всю зиму под тёплым брюхом мамы-коровы, тянул её усохшие сосцы аж до крови, и уютно ему в хлеву было, и безопасно, и тепло. А тут эвон чё, на волю выгнали со слабыми-то ногами, без практики и желания жить на воле и самому кормиться...

А Конецкий, говоришь, гуляет. Молодец! Завидую! Кажется, в конце мая, в начале июня есть мне возможность слетать в Петербург, так, может, и слетаю, прежде испытав себя в поездке до Тархан, а то что-то я совсем расхлюпался после тяжёлой осенней болезни, чуть чего и лёгкие ломит, и сразу на душе темень, и то, что учёно «депрессией» зовётся. Только работой и спасался, но так опять устал до последней степени.

Вчера Пасху с Марьей отпраздновали. Вдвоём! Хорошо. Поля накануне все стряпала, торт изладила, что-то вроде плаката изобразила, в коридоре иконками его прикрепила, чтобы нам радость доставить, и открыточки нарисовала и написала выразительно «Поздравляю». Ничего читать не хочет, пишет, как слышит, а я говорю — и пусть не читает, и пусть голову свою лёгкую не отяжеляет разной трухой и опилками так называемой культуры, любит лошадок, хочет ветеринаром быть и учиться в сельхозинституте, пусть любит лошадок и учится, где хочет, да деда с бабой почитает и понимает, больше и не надо. Многие знания — многие скорби, ещё задолго до Курбатова и всех прочих критиков сказал кто-то, и лучше уж радоваться без этих самых знаний, чем быть несчастным, угрюмым и нелюдимым со многими знаниями. На земле рождённому, земным человеком и быть ему надо, а не витать в небесах, не шариться в облаках, отыскивая свет и дополнительный смысл жизни. Хватит и того, что Бог дал, ограждая нас от блудного слова и блуда в тёмном лесу. Жизнь сама по себе столь прекрасна, что и жить бы да жить в радости, чего я внучке и желаю.

А тебя обнимаю — эвон куда меня понесло! Твой Виктор Петрович

20 июня 1996 г.

Красноярск

(В секретариат союза писателей России)

Пишу второе заявление в Ваш секретариат с просьбой не числить меня членом красно-коричневого Союза, которым из-за угла по-прежнему правит товарищ Бондарев, сделавший столько зла русской литературе, какового никаким Бенкендорфам сделать не удавалось, и быть в компании фашиствующих молодцов Проханова, Бушина иль Бондаренко тоже желания не испытываю.

На первое заявление было отреагировано — звонил Борис Романов, узнавал, не перейду ли я в какой-либо другой Союз, и успокоился, узнав, что состоять я буду лишь в краевой писательской организации, чтобы помогать ей в меру моих сил и возможностей, ибо от родного Союза провинциальные организации давно уже никакой пользы и помощи не имеют.

Каково же было моё недоумение, когда я получил из вашего доблестного Союза известие, что я числюсь за номером таким-то. Подумав, что идёт смена билетов в краевом Союзе, я сдал туда фотокарточки, а оно выходит: я всё ещё являюсь членом не почитаемого мною Союза.

Не вынуждайте меня объясняться печатно на тему — почему я не хочу состоять в Союзе писателей России. Рука у меня тяжёлая, и Вы это хорошо знаете.

Прошу выслать мне выписку из постановления секретариата об отчислении меня из ваших стройных рядов.

Виктор Астафьев

24 июля 1996 г.

Овсянка

(Ю.Сбитневу)

Дорогой Юра!

Нахожусь в родной деревне, в здравом уме, но уже слабеющей памяти, недавно увидел тебя во сне, и увидел плохо, поэтому и пишу. Хорошо-то увидев, чего писать? Надеюсь, старческий длинный сон, похожий на поэму соц. реалиста, где долго и нудно что-то происходит, а что — не улавливается, так сном в отдалении и останется и это письмо найдёт тебя в здравии и благополучии.

Век не писал тебе, да и ты меня вестями не радовал. На всё воля Божья и наше русское погружение в лень и равнодушие. Богу нас и судить за это, и судит он, судит, а мы не внимаем, не слышим, не видим. Хорошо так-то, случилась беда, искусали тебя на собачьей свадьбе — отряхнулся, зализал раны и беги себе дальше, ищи еду и суку, ссы на забор, отмечая себя и крепостью мочи упреждая супротивников о своём присутствии в здешнем месте и желании у... того, кто подставится и желает продлить себя в щенятах. А щенят, коли их не выловят азербайджанцы и армяшки на шашлыки для русских братьев, послать «чай пить», то есть перетопить в современном водоёме.

Мы, Юра, живём-доживаем, а точнее, дотаскиваем свои жизни трудновато, да иначе и быть не могло, бо добрые по природе и всё пытаемся кого-то спасать и помогать кому-то. Я ещё ничего, чего-то корябаю на бумаге, изредка печатаюсь, иногда из меня вытащат ловкие люди какие-то слова в газету иль на теле, и за это мне пришлют пару матюков без подписи иль с чужой подписью и подложным адресом чуткие и славные русские граждане. А вот Мария Семёновна после смерти дочери перенесла ещё два инфаркта, побывавши минуты две в клинической смерти, шибко сдала, но надо было растить двух внуков и «младенца Витю»-старшего нести на руках. Она и осиливалась ради нас, топталась по дому, печатала, стирала, кормила, по-прежнему никого не пуская в дом в качестве помощников. Старшего она уже выкормила, подняла на крыло и радуется, если он вспомнит об ней и позвонит домой, ибо живёт отдельно, но живёт как-то неопределённо и не совсем самостоятельно. С внучкой мучается, с утра до вечера грешит, заставляя читать, писать, учиться, убирать за собой, чистить зубы, причёсываться, мыть морду, прибирать одежду и обувь...

Сделанные дурными отцами-пьяницами, дети получаются тоже дурные — лживые, эгоистичные. Хорошо, если М. С. успеет вырастить девицу, ей уже 13 лет, но бабушка так сдала, не выходит, ко мне в деревню приезжает раз в месяц, чтобы навестить вместе со мною могилку дочери. Сын, Андрей, в Вологде живёт, как всегда, трудно, работу реставратора потерял, закрылись мастерские, работает экспедитором по заготовке посуды на спиртзаводе, мотается по командировкам. Для него, оседлого человека, это совсем неподходящее дело, он ведь на реставрации высидел первую категорию, но надо кормиться и сына растить, а парень у них с Татьяной растёт разумный и собранный.

В Сибири жизнь, как и везде, подлеет всё больше, разбалтывается, и часть людей, наибольшая, прозябает, а часть процветает, рвёт зубами кусок пожирнее, бушует «в роскошной жизни», не зная уж ни удержу, ни совести, ни чести.

Я живу всё в той же деревенской избе, вокруг которой вырос лес и один из двух кедров, который я люблю больше всех существ на свете за то, что я его спас от смерти, подкармливая золой. На 10 лет раньше сроку, определённого ему природой, выдал свету две маленькие завязи на вершине. Я, когда их увидел, прослезился и возблагодарил судьбу и Бога за эту радость. Работа, литература радости уже почти не приносит, пока пишешь, увлечёшься, забудешься, как при совокуплении с тайной или женщиной в молодости, а потом отпустит и снова эта неотвязная язва в душе заноет: «А зачем? Кому это нужно?» А уж постоянная такая простецкая, с молодости, ещё быковской, твердится истина: «Книг вон сколько много написано, а люди лучше не стали». Более того, я нахожу, что эти люди, особенно русские, сделались хуже, чем были, хотя и украшали нацию, крепили её дух и разум твой отец и мой отец (да, да и мой, ох какой крепкий мужичонка!), мама моя и Марья моя, и её отец, и друг мой покойный Макаров, и умирающий от старой болезни и ранения Носов, и многие вокруг уже павшие и успокоившиеся. Бывая на могиле дочери, я всё чаше и чаше ловлю себя на том, что завидую ей, а Василь Быков в совместной нашей поездке однажды молвил: «Я уже, Виктор, радуюсь тому, что скоро умру...»

Вот в таком-то настроении я собираюсь писать третью книгу романа, которую, откровенно говоря, уже и писать-то не хочется, но я, старый графоман, знаю, неволя заставит — хватило бы только сил и хоть какого-то здоровья. Одна надежда, опять же, на Бога, он меня не оставляет милостями своими. Прошлой осенью отдавал Богу душу, но он меня вернул к жизни. Для работы и вернул, и я вот уже полгода бездельничаю, и мне всё больше и больше глянется бездельничать-то...

Понимаю, что ты отвык от моего почерка, но, может, догадаешься, что я пишу тебе с доброй памятью в сердце, и хоть что-то прочтёшь.