Нет мне ответа...
Шрифт:
Председателю Законодательного собрания Пермской области Сапиро Евгению Сауловичу
Пишет Вам бывший уралец из Сибири, который видел Вас вживе ещё Женей в незабвенном городе Чусовом, и более наши пути, увы, нигде не пересекалась. И не думал я, не гадал, что доведётся мне обращаться к Вам, как к официальному лицу. Не думал я и тоже не гадал, что не где-нибудь, а в одной из самых мрачных областей, с её «вечно правильным» руководством, жизнерадостно глядящим в светлое будущее, в чусовском пригороде, тоже не самом светлом уголке, в Копально, куда не только сов. граждан, но и корреспондентов «Чусовского рабочего», где я имел честь трудиться, не подпускали и на выстрел, возникнет и создастся «Мемориал», о котором при недавнем прошлом и думать-то жутко было. И кем создаётся?! Самими уральцами, и возглавит эту работу наш человек, выходец из Чусового, друг моего сына.
Вот это и есть главная перемена
Словом, Евгений Саулович, я, как член Совета копалинского мемориала, прошу Вас этому единственному в своем роде в России заведению оказывать всяческую помощь и содействие, и поддержку. Переизберут ли Вас (а я всем сердцем желаю этого), не забывайте, пожалуйста, о моей просьбе и, если на смену Вам придёт разумный преемник, передайте мою просьбу и ему.
Когда будете на могилах папы и мамы, поклонитесь им от меня и Марьи Семёновны и положите цветочек на могилу — мы всё-таки долгое время знали друг друга и почитали, и память сохранила о них самые добрые воспоминания.
Возможно, даст Бог летом нам и повидаться.
Желаю Вам, семье Вашей и Уралу седому спокойствия, труда и процветания. Преданно Вам кланяюсь. Виктор Астафьев
20 ноября 1996 г.
(Н.Гашеву)
Дорогой Николаша!
Два подряд послания от тебя, и тут уж хочешь не хочешь — отвечать надо. Я сейчас не пишу ничего, никуда и никому. Разве что деловые бумаги. Отлежавши снова осень в больнице, занялся я изданием собрания сочинений (15 томов), решил сам их все откомментировать, чтоб после меня брехни меньше было, и девять томов уже сдано — первые тома набраны, задержка из-за художников — безответственные они всё же, необязательные, тем более москвичи (они оформляли «Последний поклон» для «Молодой гвардии» и хорошо оформляли). Очень много времени и всего прочего взял седьмой том («Затеси»), а впереди ещё том публицистики и два тома (последних) — писем. Тут и вовсе зашьёшься, а помощник-то один — Мария Семёновна, да и та хворает, но всё равно, сколь может, помогает.
Как выйдет листовка о подписке (очень славно сделанная), так и вышлю, чтоб не было, как в прошлый раз — прозвенели, даже по сотне рублей собрали, и шабаш, заклинило, издатель ныне по стране бегает, от кредиторов и рэкетиров прячется.
Сейчас издаёт собрание наш «Офсет», могучейший в стране полиграф-комбинат, и под боком он, всегда можно вмешаться в работу, что-то проконтролировать, о чём-то и попросить, на чём-то и настоять. Я сообщу обо всём тебе и попрошу издателей связаться с какой-нибудь пермской книготорговой фирмой, дабы в Пермь попала книга. Тираж пока в заделе небольшой, но было 10 тысяч.
Будьте здоровы, хорошей зимы пермякам и путного губернатора. Обнимаю. В. Астафьев
25 ноября 1996 г.
Красноярск
(В.Я.Курбатову)
Дорогой Валентин!
Вот дождался я — пришло третье письмо от тебя, да сегодня из краевой библиотеки принесли мне «Москву» с твоими заметками. Волей-неволей надо отвечать, а не хочется-то как! Не хочется ничего делать, а только есть и спать, ну и реденько, да помалу в туалет сходить, желательно в тёплый. Я ведь опять всю осень в больнице пролежал. Полетел в начале сентября на юг края, а на реке Амыл прихватил нас дождь, да какой-то нехороший, тяжёлый, холодный, за сутки река вздулась, рыбалка накрылась, я и успел-то 9 харюзов поймать и одно обострение. «Давайте когти рвать, ребята!» — воззвал я. Ребята были хорошие, с пониманием, рванули вон из тайги. Ещё сутки повалялся в райцентре и попросился в Овсянку, а до неё более полтысячи вёрст. Где-то на последнем перевале, на бирюсинском, догнал нас снег — густой, противный, косо, сплошной полосой идущий, и когда въехали в Овсянку, я сказал: «Далее не поедем». Еще один, последний, перевал мог быть роковым. Натопили печь, сварили картошки, выпили, я сопутников уложил спать и сам улёгся. Утром снега не было уже, и скоро дождь прекратился — у нас, а на юге шпарил он сорок дней без перерыва. Сорок дней во время уборочной! Я, как мне казалось, маленько оклемался, даже огородишко убрали — урожай худой, такого за 18 лет ещё не было. Тут моя врачиха явилась в деревню и сразу слушать меня и смотреть давай, а она со дня приезда нашего в Сибирь следит за нашей доблестной семейкой. Я ей говорю, что на курорт поеду, может, даже и в жаркую страну, либо в Шорию на Алтай, там есть лёгочный санаторий. А она мне: «Я Вам такую бумагу напишу, что и в красноярскую тюрьму не примут. Шагом марш в свою палату, запустили себя до
крайности!..» Я уже ей не сопротивляюсь, женщина сильная и добра всем желает. Месяца полтора я под её началом состоял, сейчас она в Москве, на какой-то переподготовке.В больнице я занимался собранием сочинений. Сдали мы с Марьей Семёновной уже девять томов, в том числе самый канительный, седьмой том — с «затесями», но впереди ещё тома три совсем уж канительных — это публицистика и два тома писем. Сейчас я как раз читаю письма, есть необычайно умные и серьёзные письма — свидетельства нашего времени. Наконец-то поступило оформление от художников из Москвы. Оформление — не фонтан, но уж перерисовывать некогда, первые тома должны выйти в начале нового года, а все пятнадцать томов — за два года. Чем стремительней издадут, тем оно нужнее и надёжней, но я не загадываю — так, как задумано, у нас редко исполняется.
Все тома я комментирую сам, чтоб за мною меньше брехни было, и всё время занят чем-то, какие-то дела исполняю, чего-то читаю, но почти не пишу, даже писем. Не хочется и всё тут! Вот с моей подачи идёт аж три материала в очередном номере «Дня и ночи». И все три материала выдающиеся. А недавно ездил я в женскую колонию строгого режима, где бабёнки и девчонки сидят уже по третьему и четвёртому разу. Очень боялся я так называемого стресса, а ничего. Посмотрел, посмотрел и увидел, что у них лучше, чем в наших вузах, опрятней, сытней и порядку больше. И хотя я говорил клиентам этого заведения, чтоб они не привыкали совсем-то к этому месту, и они говорили, что-де не хотят, что охота из-за проволоки наружу, я про себя, и они про себя подумали, что наружу им не надо, хуже у нас тут, чем в тюрьме.
Сейчас вот собираю книги для ихней библиотеки. У них уже свидания есть, зарплата выдаётся, магазин есть, и они даже могут что-то себе приготовить, отпуска им дают, но они уходят и не возвращаются. Гуляют! И вот уж сколько дней я про себя думаю: что-то, товарищ Астафьев, у тебя с головой неладно иль в мире всё опрокинулось и наша лагерная жизнь выглядит лучше, чем не лагерная. Тут ведь недалеко уж и до того, чтобы обратно ГУЛАГ позвать вместе с воспитателями, а в этом лагере его, воспитателя, всё ещё зовут — замполит...
Вот так разнообразно и всяко живу, боясь приняться за писанину, «Обертон» в восьмом номере «Нового мира» напечатали. Женщинам нравится, в альманахе «Охотничьи просторы» напечатали «Разговор со старым ружьём» — хорошо жить, так зачем же омрачать дни свои тяжёлой работой? Затем, чтоб отношение к автору не-га-тив-ное выявить. И как ты забыл это любимое партийцами слово употребить в своих заметках?!
Лежала у меня перед глазами хорошая фотография — мы с тобой в Овсянке, сегодня хватился — нету! Теперь уж когда и где на глаза попадётся, одному Богу известно. Но вот брошюрка о летней конференции и листовка на подписание собрания сочинений (всё сделано красочно и красиво) как выйдут — пришлю.
Девчонкам из овсянской библиотеки спокойно не сидится — придумали 390 лет Овсянке, празднуют вовсю, программу широкую составили. Я поеду уж на заключение, 15 декабря, а 19-го ездил на кладбище, к дочери, дядям и тёткам — чисто, покойно — и поймал себя опять же на мысли, что завидую опустевшему населению, как и позавидовал женщинам-зэкам. «Э-эхма-а, да не дома!» — как баяли когда-то в детдоме.
Зовут в Москву на пьянки по поводу Букера и пятилетия премии «Триумф», на заседание совета по культуре, на общероссийскую конференцию в Челябинск, тоже по культуре, в Пермь губернатор зовёт, и ещё куда-то зовут, а мне и подумать жутко из дому выйти, повыходил — праздновали 50-летие красноярской пис. организации. Поговорили, себя похвалили — хорошо. А букерианец наш Фрэнсис Грин, сын писателя Грина, говорит: «Раз Вы не едете, я сам в Красноярск приеду». Был он у меня один раз в Овсянке, я его напоил до крепкого пьяна под свежие огурцы — он думает, что и сейчас там «огурьетив», как он называет это растение, цветёт и преет.
Был у нас недавно Витя Шмыров — чусовлянин-то, по делам. Летом они хотят по Енисею, по «заветным» местам проехать (ООН или какая-то иная организация поддержали идею), так вот и тебя позовём, ибо я не уверен, что «провинциальные чтения» ещё раз состоятся. На бумаги наши никто не отозвался, денег в казне нету, дела в крае идут всё тяжелее и тяжелее, как и во всей России.
Возобновилась фашиствующая газета Пащенко, и её поприветствовали — Распутин, Белов, Бондарев, Проханов и прочая... Впрочем, приветствие мог и сам Пащенко сочинить. На подобного рода сочинения у него явный и особый талант, вот только если это и в самом деле произошло, я, значит, воистину больше зэчек понимаю и люблю, чем своих бывших соратников по труду, больших страдальцев за народ. Посмотри юбилейные номера «Нашего современника» — мне прислали, только там и страдают за народ...