Нет у меня другой печали

— В кого же мы, по-вашему, стреляли?

— Сами знаете, в кого. — Он смотрит на нас, как на бандитов.

Проклятые утки!

— Покажи-ка ружье!

Я колеблюсь. В глухой тайге, вдали от жилых мест, отдать чужому человеку свое ружье — по меньшей мере легкомысленно. Тем не менее я вынимаю патроны и протягиваю двустволку. Никуда он не денется: оба моих товарища начеку. Что он хочет, проверить номер ружья? Нет, номер его не интересует.

— Патроны!

— Ружье!

Он возвращает винтовку, я протягиваю патроны. Расковыряв один, он высыпает на ладонь дробь. Мелкая. Откашлявшись, он говорит уже другим тоном:

— Куда путь держите?

Однако мы вовсе не настроены продолжать беседу.

— Твое какое дело?

Он пожимает плечами.

Не глядя больше на него, мы начинаем отпихиваться от берега. Он не уходит — стоит и не спускает с нас глаз.

А собака все лает. Брешет, будто мы лезем в кошару ее хозяина. Хоть бы он приказал замолчать этой дряни!

— Тут, километра два, порог злющий… Вы глядите… К правому берегу старайтесь.

Мы поднимаем головы. Что ему еще нужно?

Теперь он глядит совсем по-другому. Куда девались злость и угрюмость? Будто подменили человека. Взгляд растерянный, извиняющийся. Мы стараемся не замечать происшедшей в нем перемены. Мог бы с самого начала по-людски поговорить.

Собака никак не унимается. Стоит поодаль и хрипло гавкает.

— Недавно на том пороге, будь он неладен, двадцать бидонов меда к чертям полетели…

Какого меда? Какие бидоны? Тайга кругом… Уж не сумасшедший ли перед нами? И собака какая-то странная…

Ясное дело, заблудился человек. Небось не первый день плутает по тайге, вот и тронулся. Еще и не такое, говорят, бывает…

Я внимательно оглядываю его, проверяя свою догадку.

— Что вы тут делаете?

— Мед собираю.

— Мед, говорите?

Мы переглядываемся между собой: ну и дела! Как же теперь быть?

— И что? Много нашли?

— Тонну уже собрал… Вторую начал, — отвечает он без запинки и предлагает: — Слезайте, угоститесь. Со свежими огурчиками — языки проглотите!

А может, он только прикидывается? Черт его знает, что у него на уме… Мы снова обмениваемся взглядами. Рискнуть, что ли? На вид он не бог весть какой силач. Втроем как-нибудь сладим.

— Милости просим. Будем рады.

Гляди, какой приветливый!

Мы высаживаемся на берег.

Собака, поджав хвост, отбегает в сторону. Пропустив нас всех, она почтительно следует сзади. Чудной пес. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы таежные собаки бежали не впереди, а позади хозяина.

— Не обессудьте, что так встретил, — говорит мужчина. — В тайге живем. А тайга, она большая. Не только честные люди по ней ходят.

Мы ничего не отвечаем.

Вскоре нашим взглядам открывается огород, обнесенный плетнем, а за ним новенькие деревянные строения. Тесаные бревна сияют на фоне темной тайги, будто манят путника. Мы подходим ближе и видим сотни ульев. Выстроившись ровными рядами, они убегают в сторону леса. В густых зарослях смородины, между кедров, проложены просеки. В жизни не видал я такой пасеки. Это может быть только здесь, в Сибири. Сотни, тысячи ульев! Целое пчелиное государство! Дух края сказывается во всем — уж если замахнуться, то сплеча!

Наш новый знакомый смотрит, словно проверяет, какое впечатление произвели на нас его владения. Нам остается только охать и удивляться.

Возле дома, на низенькой лавочке, греются на солнышке две женщины. Одна по виду русская, другая — дочь Горной Шории. Монгольские черты лица, узкие, косые прорези глаз. Ей, видимо, уже за пятьдесят. Одета, как мужчина, — брюки заправлены в сапоги. Длинные черные волосы падают на плечи. Сидит и попыхивает трубкой. В ответ на наше приветствие сдержанно кивает.

— Угости людей медом, — обращается хозяин к молодой. — Огурчиков нарви.

Жена, наверно. Пока она накрывает на стол, мы успеваем выяснить, что пасека принадлежит местному леспромхозу. Действует первый год. Не удивительно, что в верховьях Мрас-Су никто еще о ней не прослышал.

Прежде чем приняться за угощение, представляемся хозяевам.

— Петр, — называется пасечник.

— В чем же все-таки вы нас заподозрили? В кого тут можно стрелять, если не в уток?

Петр не отвечает, только машет рукой. И тут же, видимо желая перевести разговор на другую тему, спрашивает:

— Шкура-то у вас… Сами убили?

— Купили.

— Эх, вы! А еще мужики! Вот она, — он кивает в сторону женщины с трубкой, — своими руками несколько десятков уложила. Сколько всего-то?

Женщина, стиснув зубами трубку, равнодушно машет рукой.

— Не любит рассказывать, — говорит Петр. — Однако, сотня, я думаю, будет.

Мы не можем понять, разыгрывает он нас или говорит всерьез.

— Не верите? Расскажи-ка им.

Но женщина не спешит удовлетворить наше любопытство. Она попросту отворачивается и смотрит в другую сторону.

— Ну расскажи. Им ведь интересно, — уговаривает Петр.

Женщина встает, кивает нам и, не оборачиваясь, уходит.

— Ни за что не рассказывает, — словно извиняется за нее Петр. — Даже нам не говорит.

— Откуда же вы тогда знаете, сколько она медведей убила?

— Как не знать! Медведь — не иголка. В карман не спрячешь. Лошадь приходит просить — на себе ведь не понесет. А знаете, как она с ними справляется? Думаете, стреляет? Ножом!

Петр проверяет, какое впечатление произвели на нас его слова.

— Точно говорю — без ружья. Одним ножом. Нож такой длинный и ниток клубок. С голову величиной. Внутри тряпки всякие, а снаружи нитки.

— Это зачем же? Пасть медведю заткнуть?

Однако Петр не замечает в наших словах иронии и отвечает вполне серьезно:

— Нет, не пасть. Как сойдутся шага на два, так она и подкидывает этот клубок над головой у мишки, тот сдуру — цап передними лапами, запустит когти в тряпки, а ей только того и нужно. Пока он когти-то выдерет, она уж ему кишки выпустит.

Мы молчим. Легко сказать: пришел, увидел, победил.

— Правду рассказывает, — вступает в разговор жена Петра.

Что мы можем сказать? Приходится поверить. Сибиряки врать не любят. Сама природа здесь готовит человека к незаурядному, и либо ты станешь господином природы, либо она безжалостно раздавит тебя.

— Хотите медку на дорогу взять? Только вот налить не во что. Может, у вас посуда найдется?

Мы приносим закопченный чайник. Пасечник берет его и идет к дому, но в дверях останавливается. На пороге рычит, показывая могучие клыки, собака. Поколебавшись, Петр передает чайник жене: