Нет у меня другой печали

«Каунас» уже стоит у причала порта. Судовые трюмы жадно разинуты, как пасть ненасытного зверя: он пожирает все, что пихают ему в глотку краны. Сейчас грузят кирпич. Обыкновенный красный кирпич. На севере это очень нужная, дефицитная вещь — простой кирпич из красной глины. Там почти не строят каменных домов. Кирпич идет на самое необходимое — на кладку печей. Подъемный кран захватывает сразу целый штабель кирпича, уложенного на специальном щите. Цепляет стальными тросами края щита, отрывает от земли и плавно переносит через борт судна, осторожно опускает в огромные трюмы, такие большие и просторные, что хоть танцы устраивай — места хватит.

Второй штурман Виталий Хлунов наблюдает за погрузкой. Это молодой светловолосый, кудрявый парень с голубыми глазами. Мы подходим к нему и спрашиваем, успеем ли сбегать в город и обратно.

— Запросто, — говорит он.

— А если задержимся на час?

— Неважно.

В ресторане речного вокзала нам посчастливилось. Завязав дружеский и в то же время деловой разговор с седым как лунь старичком, гардеробщиком ресторана, мы добываем целый ящик пива. Правда, к дружеским разговорам приходится кое-чего добавить, но мы об этом уже не думаем, мы искренне радуемся, потому что пива в красноярских магазинах не достать. Это вообще довольно редкий товар здесь. Так что нам повезло. Однако мы как та лисица, которой дай только хвост на сани положить, а там она и с ногами заберется. Вслед за пивом в емкий рюкзак отправляются несколько бутылок «Столичной», болгарской «Плиски». Кажется, все в порядке. Теперь-то мы наверняка пробьем ледяную стену, которой отгородился от нас Сербаев.

Возвращаемся со своими сокровищами на судно, прячем все подальше от посторонних глаз, а затем поднимаемся на капитанский мостик. Просторная, застекленная со всех сторон рулевая рубка. Как и везде на судне, здесь идеальная чистота. Где-то когда-то довелось читать, что придирчивые судовые боцманы проверяют чистоту белоснежным платочком. Мы тоже проводим там и сям носовыми платками, однако — пыли ни следа. На лице капитана мелькает усмешка. Не поймешь, то ли он доволен безупречной чистотой судна, то ли рад, что мы посрамлены. А мы уже так и вьемся вокруг Сербаева. Как говорится, заходим издали, исподволь. Выясняем, что «Каунас», как и другие теплоходы того же типа, построен на Красноярской судоверфи. Такое судно может принять на борт до полутора тысяч тонн груза, а два дизельных двигателя развивают мощность в тысячу сто лошадиных сил. Однако в первый рейс «Каунас» берет только семьсот тонн, хотя трюмы будут полностью загружены. Почему? Да потому, что «Каунас» везет целый универмаг. Чего только не будет в его трюмах: галантерея и парфюмерия, начиная с пудры, зубной пасты и кончая лентами, резинками, галстуками; есть и отдел готовой одежды, заваленный всевозможными брюками, пальто, платьями, бельем, ватниками; обувь тоже на любой вкус — кирзовые сапоги, валенки, элегантные импортные туфли, а один из трюмов забит мебелью. Особенно много письменных столов. Видимо, цивилизация вместе с добрыми своими плодами несет в отдаленнейшие уголки и своего неизменного спутника — бюрократизм, ибо все эти письменные столы отправляются в Эвенкию по заявкам и требованиям различных учреждений. А по дороге, кажется, погрузим еще шестьдесят тонн овса и несколько тонн меда.

— Настоящий универмаг, — повторяет Сербаев и пренебрежительно усмехается, точно все это обилие и пестрота грузов роняют престиж и судна, и самого капитана.

Я не забываю, зачем мы явились, и говорю:

— Каунас — мой родной город.

Капитан окидывает меня недоверчивым взором, и я еще раз заявляю, что действительно родился и вырос в Каунасе. Для вящей убедительности добавляю, что и родители мои — коренные каунасцы.

— А я-то думаю, почему Назаров прислал именно к нам, — как бы про себя замечает капитан. За этими словами кроется вереница мыслей, которые, очевидно, не давали ему покоя. И конечно же большинство тех мыслей не в нашу пользу. Ну что же, самое время завести разговор по душам, сломать лед и подружиться.

— Не согласитесь ли вы отметить с нами такой случай? Несколько рюмочек коньяка за успехи «Каунаса» и каунасцев.

— С удовольствием присоединился бы к вам, но в ближайшее время не могу отлучиться с судна. Осталось полсуток до отплытия, а работы еще невпроворот.

— Не обязательно отлучаться. Можно отметить и здесь, на судне. Так сказать, пропишем коренного каунасца на «Каунасе»…

— Есть приказ министра, запрещающий брать на судно какие бы то ни было алкогольные напитки, — отворачиваясь, говорит капитан, и трудно понять, то ли рад он, то ли не рад, что министр издал такой приказ. Но во всяком случае, одно мы понимаем и без дополнительных объяснений: либо этот человек не доверяет нам, либо в рот не берет спиртного. Последнее представляется нам абсурдным. Тем более что речники, так же как и моряки, зарекомендовали себя в этой области ничем не хуже, чем представители всякой другой профессии. Они, как говорится, тоже не квасом утоляют жажду… Остается предположить, что этот человек нарочно избегает сближения. Глупая и довольно грустная ситуация.

До самой ночи громадные краны все таскали и таскали на судно кирпич, железные балки, спички…

Утром «Каунас» отчалил. Еще горели красные и белые огоньки бакенов, указывая судам путь, отмечая опасные места. Когда-то меня манила профессия бакенщика, как одна из самых романтичных. В маленьких домиках, прижавшихся к самой воде, казалось, можно было найти то, чего нигде не найдешь: и русалок, и старых, замшелых водяных, и давние легенды о тайнах, ревниво скрываемых глубокими речными омутами… Хорошо, что я все-таки не стал бакенщиком, а то ходил бы нынче в безработных. Нет больше на Енисее старых, окутанных романтикой домишек бакенщиков, да и сами бакенщики теперь совсем не те, они, как простые смертные, трудятся в две смены. Теперь они работают не в одиночку, а бригадами. За каждой бригадой закреплен участок в шестьдесят километров, и выдан катер, на котором бригада объезжает свои бакены, вечером зажигая, а утром гася огни.

Здесь, в нескольких десятках и даже сотнях километров от Красноярска, берега Енисея еще густо усеяны деревнями и поселками, по реке снуют большие и малые суда. Движение довольно оживленное. Можно подумать, что плывешь по Волге или какой-либо другой среднерусской реке. Хотя, конечно, Енисей ни в коем случае нельзя равнять ни с Волгой, ни с другими реками. Даже Обь не сравнить с Енисеем. И у Волги и у Оби песчаное дно. Там везде песок. Если по ошибке, из-за несчастного случая или ротозейства сядешь на мель — невелика беда. Неприятность, но никакой трагедии: либо сам как-нибудь снимешься, либо стащат с мели буксирами. А тут, на Енисее, повсюду камни, скалы. Наскочишь на мель — ищи пробоины в днище. А еще туманы, бураны такие бывают, что суда только по компасу да локаторам идут. Как в океане, где нет ни бакенов, ни берегов.

Под вечер останавливаемся в деревне Галанино. Небольшие избы толпятся на крутом берегу, как будто им непременно хочется посмотреть своими глазами-окнами мутную воду Енисея.

Наш капитан сходит на берег, находит бригадира грузчиков и просит быстрее погрузить эти шестьдесят тонн овса. Бригадир обещает тут же собрать народ. Здесь, на Енисее, грузчиками нанимаются люди разные. Мужчины и женщины, потому что это дает значительный приработок. Есть у человека свободное время, он и идет на пристань. Смотришь, за полдня рублей десять-двадцать заработает. Но сегодня охотников почему-то нет. Проходит час, другой, а грузчики так и не собираются. Наконец возвращается бригадир, беспомощно разводит руками:

— Ничего не выйдет.

— Почему?

— Сегодня зарплату выдали, — говорит бригадир, и всем все ясно.

Темнеет. На западе загорается красная, подернутая дымкой полоса зари. На ее фоне отчетливо видны вереницы черных птиц, летящих треугольниками, разрозненными стаями. Гуси и утки возвращаются на Север. Печальный крик гусей доносится до нашего судна. Вся команда стоит, запрокинув головы к небу, и глаза у всех тоже печальные, как будто в них отразилась тоска птиц. Весна. Пора томления. Непонятного, неизъяснимого. Весна. Что-то кончается и что-то начинается. Этот переход, очевидно, и наполняет душу тревожным ожиданием… Трудно заснуть в такую ночь, когда над тобой летят и летят с тоскливым криком тучи птиц. Мы и не пытаемся спать. Приглашаем в гости старшего механика судна Вадима Демирова. Его отец — болгарин, а мать — русская. Он говорит, что пошел в отца, который был таким же коренастым, плечистым, с вьющимися волосами, и черный как черт. Мы откровенно рассказываем о своей неудачной попытке сблизиться с капитаном. Демиров громко смеется, потом говорит:

— Вы напрасно переживаете. Наш Сербаев не то что в будни, по самым большим праздникам не притрагивается к спиртному. Даже когда отмечали прием судна, он только яблочным соком и побаловался. Силен капитан!

Узнали мы еще и то, что капитан нашего «Каунаса» Владимир Георгиевич Сербаев — лауреат Государственной премии. За что, когда получил премию? Этого Демиров точно сказать не может, капитан не любитель рассказывать о своей жизни. За что-то, связанное с Северным морским путем.

— Может, вам он и расскажет подробнее, — говорит Демиров и поглядывает на часы: — Час ночи. В четыре мне на вахту. Надо поспать хоть несколько часов.

Он уходит.

В иллюминаторы просачивается предрассветная синь. Ночи почти нет. И чем дальше мы будем плыть на север, тем она короче.

3

Спозаранок, еще задолго до завтрака, все зашевелились. Обычно завтрак с семи утра, но сегодня повариха Ирина Алексеевна, взяв на помощь матросов — Колю, Евгения и Валентина, сама отправилась на берег. «На заготовки», — как она сказала. Дело в том, что Галанино славится своей вкусной картошкой, квашеной капустой, солеными грибами и крепким, вышибающим слезу луком. Вместе с Алексеевной сходит на берег и девушка-матрос Тамара. У нее короткие, почти по-мужски остриженные волосы, низкий, почти мужской тембр голоса. Ходит всегда в брюках и враскачку, как настоящий морской волк. Однако больше всего меня поразила Тамарина каюта. Точнее, не сама каюта, а ее стены. Я как-то случайно заглянул в открытую дверь и увидел, что все стены заклеены портретами киноартисток и просто красивых женщин, вырезанными из «Огонька» и других журналов. Каких только не было тут красавиц! Матросы любят украшать свои каюты такого рода картинками. Ничего удивительного: мужчины по целым месяцам не видят женщин, хотя не знаю, помогают ли чем-нибудь эти красотки, скрашивают ли мужчинам одиночество. Но как бы там ни было, они — мужчины… Очевидно, Тамара, которая плавает уже десять лет, решила во всем быть похожей на матросов-мужчин. Кое-кто подтрунивает над ее причудами, хотя всем известно, что за ними, как за ширмой, прячется чуткая девичья душа, со свойственными ей мечтами, тоской и вздохами. Стоит заговорить с Тамарой, как она тут же краснеет, отворачивая светловолосую голову и прикрывая ладонью рот. Видно, что она страшно стесняется и волнуется. Тамара — сирота. В годы войны потерялась от родителей. Совсем не помнит их. Выросла в детдоме. Толком о родителях ничего не знает, но в ней все еще тлеет огонек надежды. Вот и сегодня ей незачем идти на берег, но девушка надевает красивый свитер и прихорашивается, не слушая мужчин, которые ворчат, что скоро Тамарина вахта и никто за нее стоять не будет. Капитан одним жестом утихомиривает команду и говорит: