Нет у меня другой печали

Подкаменная Тунгуска. Где-то здесь шестьдесят лет назад упал громадный метеорит. Известный всему миру Тунгусский метеорит. Сколько самых различных предположений и гипотез возникло в последнее время относительно происхождения этого феномена. Был ли это действительно метеорит? А может быть, тут погиб космический корабль, прибывший неизвестно откуда на нашу землю? Не было ли вызвано явление термоядерным взрывом? Бьются по сю пору ученые в поисках правильного ответа, и мы тоже считаем нужным высказать каждый свое мнение. Старший механик Вадим Демиров давно интересуется тайной метеорита, прочел немало литературы по этому вопросу. Он-то и заставляет нас каждый вечер вспоминать о метеорите. А сегодня Вадим вдруг говорит:

— Вы в самом деле собираетесь побывать у кетов?

— Ну конечно.

— Хотелось бы мне выяснить одну вещь… Летают кеты во сне или нет?

— Обязательно спрошу, — обещаю я.

Мне и самому будет интересно это выяснить. Летают ли кеты во сне? Наверно, летают. Насколько мне известно, все люди летают во сне, особенно в детстве и ранней юности. Поражает не сам сон — мало ли что может присниться, фантазия у всякого спящего разыгрывается, — а именно то, что сон этот снится буквально всем и всегда поразительно достоверно. Отталкиваешься, раскидываешь руки и летишь, летишь… Приходилось мне прыгать в воду с вышки и с моста, и каждый раз я только диву давался — до чего же этот полет напоминал тот, испытанный когда-то во сне. Парашютисты уверяют, что свободный полет они испытали впервые не с парашютом за плечами, а в детстве, во сне. Абсолютно то же самое чувство. Но откуда ему было взяться в детстве — этому ощущению? Ведь маленький человек не прыгает с высоты, никуда не летает и даже не подозревает, что когда-нибудь станет сравнивать свои сны с настоящим полетом…

Возможно, такие мысли не приходили бы нам в голову, если бы не белые ночи. Белые ночи да еще крик возвращающихся к своим гнездам птиц… Чем дальше на север мы плывем, тем светлее ночи. А сегодня, кажется, и вовсе не собирается темнеть, хотя часы — закоренелый консерватор — указывают полночь. На самом деле нет никакой ночи, никакой полночи. Я сижу под открытым иллюминатором и, не зажигая света, читаю. На часах уже половина первого. Я читаю рассказ Пристли «В другом месте». Сейчас я готов поверить в любую чертовщину, в любую мистику. Белой ночью можно поверить во что угодно. Белой ночью все кажется возможным. Невозможно только уснуть. А природа спит — наверно, по привычке, оставшейся с зимы. Угомонился, стих ветер; недвижно, словно застывшие, стоят деревья; дремлет набухшая река — на воде ни волн, ни ряби. А человек не может уснуть. И птицы тоже не спят. Летят и летят на север большие стаи и малые. Иные летят высоко, а иные над самой рекой, едва не касаясь крыльями воды.

Причаливаем к огромному острову. «Каунас» останавливается, уткнувшись острым носом в отвесный берег. Ребята накручивают стальной трос на ствол толщенного дерева. Мыс, выступающий в реку, защищает нас от идущих сверху льдин.

Я подымаюсь на капитанский мостик и нахожу здесь Сербаева. Видно, и капитану не спится. Всех мучает эта белая бессонница. Мы стоим, облокотившись на поручни, смотрим на пролетающие косяки гусей и уток и молчим. Кажется, что слова могут расколоть тишину, разбудить все вокруг. Но, может быть, капитану совсем и не жалко этой белой тишины, потому что он вдруг говорит:

— Не пришлось мне побывать в Литве. Сколько лет собираюсь, да все никак не соберусь… А хотелось бы поглядеть на Каунас… Настоящий Каунас…

Говорит он тихо, будто бы самому себе. И я не отвечаю.

— Что за город такой? — продолжает он неторопливо. — А может, и не стоит туда ездить?!

Тут уж я не выдерживаю:

— Да хотя бы ради одного Чюрлениса стоит съездить.

— Да… Я слышал…. — откликается капитан.

В самом деле, думаю я, почему бы команде «Каунаса» не завязать дружбу с моим родным городом? Почему бы не погостить у нас и капитану, и всем остальным? А правильнее будет, если сам город пригласит к себе тех, кто под его именем меряет тысячекилометровые сибирские реки. Пусть возьмется за это какое-нибудь предприятие, школа. Тут важен первый шаг. Я вспоминаю, что несколько дней назад капитан тоже заводил разговор о дружбе. Значит, он уже давно вынашивает эту мысль.

— Хотелось бы пригласить кого-нибудь из каунасцев, — говорит Сербаев. — Покатали бы по всему Енисею, до самой Дудинки. Ведь и им, наверно, интересно…

— Еще бы, — говорю я, а сам думаю, что приеду домой и поговорю с кем-нибудь из каунасских градоправителей. Они наверняка поддержат. Дружба нужна всем, всем ее не хватает. Не знаю уж почему… Вот буду писать о нашей поездке, обязательно вставлю в очерк адрес: Красноярск, Енисейское пароходство, капитану теплохода «Каунас» В. Г. Сербаеву. Пусть мои земляки напишут ребятам несколько теплых слов. Осенью, когда тяжелые льды возьмут Енисей в плен, когда все суда будут отдыхать в гаванях, команда вдруг получит весточку из далекого, совершенно незнакомого края. И людям будет приятно. Потому что никогда никому еще не мешало дружеское слово. Дружба нужна людям, нужна народам. И вдруг мне посчастливится завязать узел большой человеческой дружбы.

— Пойду, пожалуй, поохочусь, — говорю я.

Сербаев остается стоять на мостике. Перегнувшись через поручни, он глядит на мутную енисейскую воду.

Мы охотимся на каждой стоянке и после лакомимся утятиной.

Кривые стебли лозняка подступают к самой воде. Сквозь заросли приходится продираться силой, загораживая лицо от колючих ветвей. Ноги вязнут в снегу. Рыхлый, обмякший, он уже не держит, и я иногда проваливаюсь по пояс. В некоторых местах кусты примяты, будто по ним прошелся какой-то великан. Это работа ледоходов — и нынешнего, и прошлогоднего, и позапрошлогоднего. Работа десятилетий. Вот и теперь кое-где разбросаны громадные льдины. А настоящий паводок еще впереди. Вода подымется и унесет эти ледяные горы. Весь этот остров будет залит водой. В этих местах воды Енисея подымаются метров на тридцать. Капитан заранее беспокоится — что, если вода сразу вдруг прибудет и понесет глыбы льда, наваленные по берегам. Куда тогда прятаться?

Облюбовав небольшую полянку, надеваю маскировочный плащ и усаживаюсь под кустом. Жду. Птицы летят на север, чтобы вывести там птенцов, продлить свой род. К сожалению, далеко не все достигнут родных гнездовий. В Сибири не запрещена весенняя охота на птиц. Наша повариха Ирина Алексеевна говорит, что все утки, которых мы ей приносим, оказываются с яичками. Постараюсь стрелять селезней, чтобы хоть этим уменьшить зло. В воздухе селезня нетрудно отличить от утки — он всегда летит позади своей избранницы.

Сижу под кустом, поджидаю птиц, а сам почему-то вспоминаю мертвые деревни, которые время от времени попадаются на нашем пути. Издали такая деревня выглядит совсем обычно — стоят на берегу несколько десятков изб с побеленными ставнями, в снегу чернеют днища лодок. Только ни один дымок не вьется над всей деревней. Это замечаешь уже позже, а вначале ждешь, что вот сейчас высыпет на берег народ и будет приветствовать первое в этом году судно. Но никто не выбегает, не машет, не приветствует… Избы стоят пустые. Когда проходишь по такой деревне, замечаешь, что время уже начало свою разрушительную работу — оконные рамы смотрят пустыми глазницами, двери отошли, а кое-где и совсем сорвались с петель… Глухая тайга наступает со всех сторон на осиротевшие дома, теснит к реке. И начинает казаться, что у Людей просто не хватило сил бороться с суровой природой, что они капитулировали перед стеной леса, которому нет конца-края, который тянется во все стороны на десятки, на сотни километров. Дело тут, однако, не в тайге. На наши вопросы капитан отвечает спокойно:

— Разъехались по домам. Как получили разрешение, сразу всё тут бросили и вернулись на родину.

Все легко объясняется. Восстановлена социалистическая законность, люди разбрелись по родным местам, и хотя на карте деревни значатся по-прежнему, на самом деле уже больше десяти лет тут нету ни живой души.

Правда, в одной такой деревне мы вдруг заметили дымок над трубой. Оказалось, что там заночевали охотники. Когда мы проплывали мимо, они вышли из избушки и принялись, приветствуя нас, палить из двустволок.

Птицы всё не показываются. Наконец слышу, как чьи-то сильные крылья рассекают воздух над самой моей головой. Гусь. Но не успеваю я вскинуть ружье, как он плюхается в реку. Ледяные торосы скрывают его от меня. Я ползу на животе к берегу, осторожно выглядываю из-за края вздыбленной льдины. Гусь плавает, так что дробью его не возьмешь. Я замечаю, что он все вертит головой, будто надеется увидеть кого-то. Потом он начинает кричать — тоскливо, печально. Кричит, кричит, зовет… Никто не откликается. А он продолжает кричать. Я подымаюсь во весь рост. Гусь на минуту смолкает, смотрит на меня. Нет, я не тот, кто ему нужен. Он отворачивается и опять полным отчаяния голосом зовет кого-то. Ну, будь здоров, гусь. Желаю тебе найти того, кого ты потерял в пути. Я бреду обратно под свой куст.