Неучтенный фактор

– Хочешь спросить, что случилось? – спросил Ганя со сдавленным смешком. – Незачем. Совсем незачем.

Он спрятал письмо в нагрудный карман рубашки и вышел из комнаты. Этого не может быть. Так не бывает. Это неправда. Ганя быстро шел по улицам города, ничего не видя перед собой, с полным ощущением, что его крепко стукнули по затылку. Время от времени он мотал ноющей головой и оглушенно улыбался. Когда на его пути попадались ларечки с разливным красным вином, он механически начинал шарить по карманам в поисках мелочи, что-то оттуда выуживал и покорно клал перед неизменно жалостливой толстой русской тетей, механически же глотал содержимое стакана, предложенного в обмен на звонкие монетки, и шел все дальше и дальше, на все больше и больше деревенеющих ногах.

Он пытался анализировать свое поведение за последние два с половиной года, находил в нем много предосудительного, главным образом то, что он, дожив до третьего курса, так ни разу не выбрался на каникулы в родные места. Очень слабым оправданием звучало, что никто из немногих родственников особенно не настаивал на его приезде, не говоря о предложении материальной помощи в этом дорогостоящем предприятии. После первого курса он действительно очень хотел поехать навестить родных, но денег не было, и никто ему не мог помочь. Он остался на все лето в душной, пыльной Туймаде, и добрые люди из деканата нашли ему работу на многочисленных стройках города, так как в длинные летние каникулы выселяли из студенческого общежития. А там предоставляли бесплатную крышу над головой, одноразовое питание, к тому же по окончании работ неплохо платили. Осенью он купил себе дорогущее драповое пальто и даже умудрился послать немного денег тете Зое. После второго курса, прошлым летом, он уже и не особенно рвался в родные места – слишком далеко, да и что там делать? Пол-лета съела практика в ближнем улусе, на остальные пол-лета он устроился на работу в приемную комиссию университета, а там уже и на картошку пора…

Письмо, полученное им, было очень коротким, и сообщало, что на прошлой неделе состоялись похороны Веры, старшей дочери тети Зои, что остальные чувствуют себя более-менее нормально, и что она, Матрена, живет хорошо, только вот иногда сильно мучает кашель, особенно после того, как прошлой осенью потеряла сына (!), его звали Васенька, ему было два годика… При прочтении этих строк Ганя почувствовал сильный толчок в груди, и все его существо пронзила внезапная догадка, перешедшая в непоколебимую уверенность. Зная образ жизни Матрены, никто не посмел бы утверждать что-либо наверняка, но Ганя был уверен в своем отцовстве так же твердо, как в том, что он сам вырос без отца. Все косвенные доказательства имелись налицо. Ее внезапные настойчивые попытки заговорить с ним, затем столь же внезапное отчуждение, так что ему, в конце концов, надоело за ней гоняться. И родственники, тетя Зоя и сестра Надя, которые упорно избегали в своих письмах любое упоминание о делах соседки, что вообще-то выглядело довольно подозрительно. А он, дурак, был им в глубине души благодарен, так как хотел, чтобы они, да и весь поселок, как можно реже вспоминали о подвигах его юности. По сути, оказывается, все от нее отвернулись, ожидая, что само как-нибудь образуется. Вот и образовалось. Конечно, вряд ли Ганя женился бы на Матрене, но сына он должен был увидеть живым… Должен. Живым. И Веру застать живой. Помочь словом. Присутствием. Ганя в ту ночь много плакал.

Вернулся он только под утро, ненавидя целый свет. Не раздеваясь, грохнулся на кровать и тяжело забылся. Разумеется, о лекциях не могло быть и речи. Он как будто издалека, из совсем другого мира, слышал, как брезгливо отзывались о его внешнем виде соседи по комнате, от природы не переносившие никаких резких запахов (впрочем, как и он сам, когда пребывал в обычном состоянии). Они возмущались его поведением и даже, кажется, вечером хотели организовать комсомольское собрание. Только Лю не участвовал в этом коллективном вербальном линчевании, что, впрочем, было неудивительно, так как он никогда ни в чем не участвовал. Ганя понимал чувства своих товарищей, но ничем не мог им помочь. Он просто валялся, как тряпка, и не знал, спит он или нет, жив он еще или уже нет. Он оглох от звуков биения собственного сердца. Значит, все-таки жив?

В один миг он обрел и потерял сына, а также услышал горькую весть о том, что его старшая двоюродная сестра Вера была насмерть забита мужем в пьяном запале, а его уважаемый зять, тракторист Уйбаан, сидит в тюрьме.

Он очнулся только к обеду, с дикой головной болью, и сквозь полусомкнутые ресницы увидел опять читающего Сережу Лю. «Прогуливает, что ли?» – вяло подумал он и слабо пошевелился. Сережа внимательно посмотрел на него и произнес:

– Жив?

– Нет, – сказал Ганя и попытался улыбнуться.

Сережа встал, налил из чайника холодной воды в граненый стакан, некогда украденный из студенческой столовой, и протянул Гане. Расплескивая живительную влагу, Ганя жадно припал к стакану. Никогда в жизни ему не хотелось пить сильнее. Он попытался сесть, но это ему не удалось.

– Да ты лежи, лежи, – спокойно сказал Сережа и вернулся на свое место. Затем произнес с какой-то неопределенной улыбкой, и голос его звучал при этом печально:

– Мой папа всегда говорил: «Достойный муж ест и пьет медленно».

Гане в тот момент было наплевать, что именно говорил по этому поводу старый Лю, но впоследствии он часто вспоминал эти слова. Они проникли в его воспаленный мозг сквозь обнаженные на тот момент нервы и прочно засели там на всю жизнь. Ганя лежал, у него дико кружилась голова и переворачивались внутренности. Было такое ощущение, будто он собирал себя по кусочкам. Когда он наконец осмелился оглядеть себя, его едва не вырвало от отвращения. Брюки и ботинки в грязи, на куртке – засохшие следы блевотины, все руки в глубоких ссадинах, синяках и кровоточащих порезах. Он потрогал лицо, пошевелил ногами. Вроде нигде не болит. Но смрад действительно стоял жестокий.

– У тебя дети есть? – спросил он внезапно Сергея. И обрадовался, что с перепою, оказывается, можно болтать что угодно.

– Что-о-о? – удивился тот. – Да вроде нет. Нет еще. Еще не женился.

– А у меня был сын. Я не был женат, но у меня был сын. Он умер. И сестра двоюродная умерла. Не говоря о матери и отце, которые тоже умерли, правда, давно. В общем, все умерли, и никто не счастлив. Кстати, дядя тоже умер, он пил много. Наверное, им кажется, что так лучше… Друг Коля тоже умер, от голода. Кто там еще у меня умер? Мне впору открывать похоронную контору… Ах да, в шесть лет я хоронил бабушку Агафью. Почти один. Вот.

Сережа слушал его, не перебивая. Потом покопался в тумбочке и кинул сверток таблеток.

– На, аспирин. Помогает.

– Это не человек, а чудовище! – с вполне искренним изумлением простонал Ганя. – Он думает, от смерти спасает аспирин!

– Но ты-то жив, – непривычно жестко бросил Сергей. – Кстати, ребята сказали, если ты к их приходу не приведешь себя в нормальное состояние, они будут ставить вопрос о твоем поведении на…

– …на комсомольском собрании, я слышал. А пошли они…

Сережа пожал плечами. Помолчали.

– А тебя за твои прогулы не будут обсуждать? – спросил Ганя.

– Наверное, но мне уже все равно, – сказал Сергей.

– Как это? – удивился Ганя.

– Наверное, тебе вообще не следует со мной разговаривать. – Сережа отложил книгу и посмотрел на него. – Да, ты же еще не знаешь. Вчера меня с первой лекции вызвали на собеседование в одну организацию. Там я узнал, что мои родители арестованы как враги народа и шпионы. Теперь меня наверняка исключат из университета. Меня и в деканат уже вызывали… Говорят, некоторые преподаватели заступились за меня, но я уверен, что напрасно. Зря они это делают…

– Ничего себе, – присвистнул Ганя. Он был подавлен и удручен. И испуган. Невольно он начал припоминать, что и как он говорил при Лю, как себя с ним держал. То ли от сильного похмелья, то ли от сильного страха, Ганю бросило в холодный пот и затряс мелкий озноб. Одновременно каким-то странным образом ему стало легче. Может быть, от сознания того, что кому-то может быть гораздо хуже, чем ему. При этом он пытался понять, как Сергей мог оставаться таким спокойным в сложившихся трагических обстоятельствах. Попасть в застенки спецслужб… да это же в тысячу раз хуже, чем просто умереть… Ганя закрыл глаза и вся невозможная, нелепая тяжесть бытия навалилась на него. Он чувствовал себя так, как будто по его грудной клетке и ребрам прошелся огромный трактор. Было больно, тоскливо и при этом отчего-то стыдно. Лежа на спине с закрытыми глазами, он медленно и внятно произнес: