Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
Рогов подпрыгнул, подтянулся с трудом, сел. На швартовку шел «Альбатрос», отжимное течение заносило нос — круто, аж судно разворачивает. Успеют подтянуть? Не океан — озеро, гладь, стыдно не (пришвартоваться с первого раза. И тотчас сказал себе строго: для него, глядя из бассейна, нет ничего проще, чем поставить одно судно бортом к другому, а каково капитану «Альбатроса»? Течение, остойчивость, манёвренность машины — сколько разного учесть надо! «Все зависит от точки зрения…»
Посмотрел на Антошина — сквозь брызги и суету барахтающихся матросов. Чиф выпрямился в своем углу, по–бабьи обмывал ладошками белое тело. А дальше, на втором плане, три сгорбленных матроса в шортах волокли по корме что-то тяжелое. Черепаха! —догадался Рогов, ещё не увидев. Проворно соскочил, зашлёпал туда, торопясь. В спешке ступил босыми ногами
— Живая? — крикнул он, по радио заглушило. С «Альбатросом» не клеится?
Матросы бросили ношу, пот вытирали. Четвертого механика увидел и обрадовался стармех.
— Сурканов! — окликнул грозно, и тот неспешно повернул — свое черное лицо. — Живая, я спрашиваю?
Сурканов, цыган проклятый, ослепительно улыбнулся— плевать, что с ним стармех разговаривает, непосредственный начальник.
— Жареная черепашина будет, Михаил Михайлович.
И тут Рогов увидел, как дёрнулся и подтянулся серый черепаший ласт. Живая! Беспомощно оглядел — сперва пышащее жаром пространство перед собой, затем босые свои ноги. Сандалии и вся одежда — наверху, на шлюпочной палубе; пока поднимешься… Да и как поднимешься? — там теперь тоже плавится все. Старый чурбан! Не терпелось ближе взглянуть на живую черепаху — на транспортных судах это гостья редкая. В отчаянии перетаптывался в теплой, как чай, струящейся воде.
— Вы что с ней делать собираетесь?
Сурканов скалил зубы.
— Жарить.
Черепаха подтянула второй ласт, трудно стронулась с места.
— Так она ж живая!
Опять радио залаяло. Блестя зубами и глазами, Сурканов полоснул горло ребром черной ладони. А тем временем огромный, обросший ракушками панцирь неуклюже разворачивался на месте.
— Живодёр, — сказал Рогов, когда радио смолкло. — Цыган проклятый.
Сурканов смеялся.
— А какой нож у меня, Михал Михайлович!
По ступенькам размеренно спустился чиф—мокрый, белый, в резиновых синих шлепанцах. На пылающей палубе отпечатывались один за одним мокрые следы. Рогов глядел на них с завистью; нельзя ли перебежать но ним? — но следы тотчас испарялись. Антошин приблизился к черепахе, и она замерла вдруг, втянув голову.
И тут Рогова осенило. Он взлетел наверх, схватил тяжелый, трепещущий от напряжения шланг и, предупредив окриком, направил струю на корму. Чиф недоуменно обернул к нему свои темные очки, отошел спокойно, и матросы отошли, а Сурканов, цыган проклятый, сиганул под струю. Рогов обеими руками удерживал дрожащий шланг. Пусть барахтается, это же праздник для тела, когда оно спеклось и изныло все под тропическими лучами, и тут вдруг — дождь среди сумасшедшего солнца. Живой мост протянулся между мокрыми ладонями Рогова и красивым маслянистым телом, что ликовало и блестело в сверкающих брызгах.
Бассейн опустел — все внизу были.
— На старуху! — крикнул Сурканов, захлёбываясь, но лица не отворачивая. — На старуху, Михал Михайлович!
Рогов понял и направил на черепаху, которая как замерла, так и не двигалась больше. Струя разбрызгивалась о панцирь. Теперь, мокрый, он был не грязно–серый, как потрескавшаяся пустыня, а зелёный, свежий, яркий, синий, блестел солнцем. Ласты дрогнули и глубже втянулись, но тотчас недоверчиво, а после все смелее, узнавая свое, выпрастались навстречу воде, зацарапали по железу, задвигались, отталкивая чужое — быстрее, быстрее. Черепаха ползла, и струя, разбудившая её, двигалась вместе с ней. Люди смотрели. Черепаха ползла, и теперь не Сурканов, а она была тем, другим, концом живого моста, что опрокинулся к ней от уже поуставших рук старшего механика. Палило солнце, голые люди полукольцом стояли среди океана, пузатый человек на тонких ножках удерживал в ладонях рвущийся шланг, струя, сверкая, описывала дугу, а там, внизу, ползло и торопилось куда-то и не могло сдвинуться с места зеленое и такое вдруг понятное существо… Рогов понял, что не позволит Сурканову убить черепаху. Он бросил шланг, упруго подпрыгнувший на деревянном борту опустевшего бассейна, сошел вниз. Теперь он шагал, не глядя под ноги, не боясь обжечь голые ступни — все было мокро и тепло.
В струящейся воде плыл, покручиваясь, окурок — из укромного места вымыло. Стармех (не замедлил шаг, а внутренне будто споткнулся—мерзавцы, на палубе курят!Совсем близко подошел к черепахе, но та не втянула голову, как от чифа, и это мстительно обрадовало стармеха. Она словно узнала его. Её круглый выпученный глаз глядел на него не моргая, в упор.
Антошин произнес:
— Одно из — самых загадочных существ в мире.
Услышала и втянет сейчас голову, подумалось Рогову, или хотя бы глаз прикроет, но она не шевелилась, смотрела, только тейерь уже это был взгляд не на него, стармеха, — просто в мир.
Антошина спросили и он, выждав паузу, скупо объяснил, почему одно из самых загадочных. В мире всего несколько мест, где морские черепахи откладывают яйца, и всякий раз они неизменно возвращаются на эти гнездовья. Сотни, тысячи миль плывут. Никто не знает, как они ориентируются в океане.
Любопытно и с причастностью всматривался Рогов в торчащий глаз: силился проникнуть через него в ту темную глубину, откуда глаз выпучился. Чиф продолжал:
— В Америке, между прочим, этим вопросам заинтересовалось военное ведомство. Они полагают, что в черепахе скрыт некий сверхсовершенный навигационный прибор.
— Скоро мы узнаем это. — Зубы Сурканова блестели— ослепительные зубы на матовом лице.
Стармех глянул на него исподлобья. Не шутит, зарежет… Нож-то есть у него—обоюдоострый клинок, каким ры<бу шкерят.
— Жрать тебе, что ли, нечего?
— Так то ж говядина, Михал Михалыч. Мороженая–перемороженая. Зубы вязнут. А тут черепашина, парная. Пальчики оближите.
Здесь же, только давно и пароход другой, ели прямо у камбуза, руками, под полуденным солнцем черепашьи отбивные —горячие и с перцем, припорошенные золотистым луком. Стармех вспомнил и разозлился, что вспомнил, потому что захотелось. Откуда взялась тогда черепаха?
— Ну её к черту! Пусть живёт.
Но настаивать не решался. Всем своим телом ощущал чифа рядом и, ощущая, понимал: сентиментальная чушь все это. Рыбу-то ловят! И потом, не мог он радеть за черепаху— неискреннее это было б радение: что-то не додумал он, не дочувствовал до конца то чувство, какое завозилось в нем, когда поливал из шланга.
В неровностях панциря сверкала вода, как осколки зеркала. Где сверкала, а где синела: небо отражала.
И вдруг увидел: вытаращенный неподвижный глаз светлеет, наливается влагой — все больше, больше, влага грузнеет, скапливается, и вот уже, выкатившись, бежит по старушечьей коже прозрачная слеза. Ротов слышал, что черепахи плачут, но видел впервые.
— Ревет, паскуда, — оказал Сурканов.
Стармех не двигался и сопел, выпятив губу. За первой слезой скатилась вторая, и ещё, ещё — торопливые, частые слезы — как у ребенка, которому не велят плакать.
— К черту! — не выдержал стармех. — Выбросить её!
Подошли ещё моряки, и все обсуждали, но не. всерьёз, балагуря — то ли на мясо её, то ли за борт. Вперёд пролез камбузник в поварском колпаке, присел на корточки.
— Глаза промывает…
Черепаха молчала. Но молчала не потому, что была бессловесной тварью, ни звука не умела издать — иначе. Она молчала, понимая — Рогов вдруг осознал это. Он шагнул к ней, нагнулся над ней, решительно говоря что-то, но он не знал, как приступиться к ней, и потом она была такой огромной — стармех вконец рассердился. Цепко, гневно оглядел матросов, и тех, кого знал, назвал по фамилии. Не подчиниться было нельзя — такая властность звенела в голосе. Но Сур канон а не назвал, хотя тот был ближе всех и ослепительно, неподвижно улыбался ему в лицо.
Подняли, поволокли к борту. Рогов держался лишь одной рукой—-его вытеснили: всем его огромный живот мешал. Тонкие ноги неудобно семенили. Камбузник в сползшем набок колпаке тоже тащил, хотя стармех не помнил его фамилии. и не называл.
Поднатужившись, перевалили через борт. Шлепнулась панцирем, но сейчас же перевернулась, заработала ластами. Так лягушка ныряет. Вода была прозрачной и, казалось, просвечивала. глубоко, но черепахи через секунду уже не было.
Чиф к бассейну подымался. Сурканов стоял на том же месте и белозубо скалился, один. Запыхавшийся стармех прошел мимо. Пожалуй, уже одиннадцать, а до обеда надо проверить, как выпаривают донкерманы ёмкости. Коли уж муку складывают на палубу, нужно форсировать с ёмкостями.