Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

Наблюдая за советскими студентами, один американец, находившийся в тот момент в Москве, заключил, что вера некоторых из них «потрясена до основания» и что отныне они будут относиться с недоверием ко всему, что будет исходить от государственного и политического руководства ^{636} . В конце мая 1956 г. студенты МГУ объявили бойкот университетской столовой, снискавшей дурную славу из-за своей отвратительной еды. Бунт студентов отчасти напоминал восстание матросов на броненосце «Потемкин» во время революции 1905 г.: эпизод с червивым мясом из знаменитого кинофильма Сергея Эйзенштейна был хорошо известен советским людям. Руководили бойкотом комсомольские вожаки, избранные самими студентами. Озадаченные власти, вместо того чтобы наказать студентов, вступили с ними в переговоры. Лишь позднее зачинщиков исключили из университета или распределили на работу в глубокую провинцию ^{637} .

Брожение среди студентов возобновилось, когда они вернулись с летних каникул. В течение всего осеннего семестра студенты многих университетов Москвы, Ленинграда и других городов выпускали плакаты, бюллетени и ежедневные газеты без согласования с партийным начальством. Волнения, охватившие летом и осенью Польшу, а в конце октября и Венгрию, сильно повлияли на студенчество в Москве, Ленинграде и других крупных городах. После подавления советской армией венгерского восстания в ноябре 1956 г. студенты МГУ и Ленинградского государственного университета собирались на митинги солидарности с Венгрией ^{638} . Горячие головы жаждали действия. Так, в Архангельской области молодой человек распространял листовку, в которой советская власть сравнивалась с нацистским режимом. Листовка гласила: «Сталинская партия является преступной и антинародной. Она выродилась и превратилась в клику, состоящую из дегенератов, трусов и предателей». Будущий диссидент Владимир Буковский, в то время еще старшеклассник, мечтал достать оружие и идти на штурм Кремля ^{639} .

В поисках ответов на вопрос «кто виноват?» радикально настроенная молодежь обратилась к художественной литературе, подобно своим далеким предшественникам, студентам в царской России. Их внимание привлек роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», опубликованный в августе — октябре 1956 г. в «Новом мире». В романе рассказывалось о драматической судьбе талантливого изобретателя, столкнувшегося с бюрократом-сталинистом, который отвергал все новое и прогрессивное, мешал изобретателю воплотить его идеи в жизнь. Роман вызвал взрыв полемики как в печати, так и в среде творческой интеллигенции. Его обсуждали на встречах писателей со студентами, где звучали слова с критикой существующих порядков в обществе. Константин Симонов, главный редактор журнала «Новый мир», заявил на Всесоюзной конференции учителей о том, что нужно отменить решения ЦК КПСС 1946 г. о партийной цензуре в художественной литературе и изобразительном искусстве. Константин Паустовский на обсуждении романа в Центральном доме литераторов в Москве сказал, что в СССР «безнаказанно существует, даже в некоторой степени процветает новая каста обывателей. Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашей страной, ни с социализмом… Обстановка приучила их смотреть на народ как на навоз. Они воспитывались на потворстве самым низким инстинктам, их оружие — клевета, интрига, моральное убийство и просто убийство». Он призвал советский народ избавиться как можно скорее от этой касты.

Эти бескомпромиссные слова нашли горячий отклик в студенческой среде, речь Паустовского переписывали от руки и распространяли во всей стране. Некоторые сочли, что книга Дудинцева вынесла приговор всей правящей коммунистической элите. В одном из писем руководителю Союза писателей Украины, присланном без подписи, говорилось: «Дудинцев прав, тысячу раз прав… Существует целая прослойка, явившаяся порождением того ужасного времени, которое, к счастью, безвозвратно кануло в прошлое, но эти люди до сих пор находятся у власти». Автор письма называл себя «представителем весьма многочисленного слоя средней советской интеллигенции, воспитанного нашей советской действительностью». «Мы верили в то, что все у нас правильно… И когда, наконец, это здание лжи, воздвигнутое, казалось, так прочно, было подорвано разоблачением Сталина, нам стало больно и обидно за себя. Но мы прозрели. Мы увидели то, что наши сегодняшние руководители хотели бы продолжать скрывать от нас. Мы научились отличать правду от лжи… Возврата к прошлому быть не может. Царство лжи, которые было воздвигнуто и не без Вашей помощи, трещит по всем швам и рушится. И оно рухнет» ^{640} .

Однако разрыв с «большой ложью» сталинской эпохи еще не означал автоматического разрыва с коммунистической идеологией и революционным наследием. В обществе преобладали умонастроения, в которых жажда большей свободы в области творчества и культуры уживалась с искренней верой в справедливость социалистического коллективизма ^{641} . В образованных городских слоях 1956 г. был лишь началом мучительной эмансипации от утопической идеи коммунизма ^{642} . Еще немало было идеалистов, которые рассматривали развенчание культа личности Сталина как дорогу «назад к Ленину», возможность восстановить ценности и нормы первых послереволюционных лет, постулаты «истинного ленинского учения». В конце трехдневного заседания московского отделения Союза писателей, после обсуждения секретного доклада XX съезду партии, собравшиеся в зале сами, от чистого сердца, запели «Интернационал». Раису Орлову, члена партии и будущую диссидентку, переполнили эмоции: «Вот оно, наконец, вернулось настоящее, революционное, чистое, чему можно отдаться целиком» ^{643} . Марат Чешков, один из членов группы свободомыслящих московских интеллектуалов, вспоминал: «Для меня, как и для большинства политически активной молодежи, марксизм-ленинизм оставался в своей основе незыблем» ^{644} .

В отличие от провинции, в которой по-прежнему царила глухая тишина, в университетах Москвы и Ленинграда, а также в научных и культурных кругах двух столичных городов нарастало брожение умов. Когда Александр Бовин, впоследствии консультант Леонида Брежнева, приехал продолжать учебу в аспирантуре философского факультета МГУ после окончания провинциального университета в Ростове-на-Дону, он был поражен накалом демократических, антисталинских настроений в студенческой среде. Его смущал радикализм требований ударить по партийной бюрократии. Для него «социализм, партия имели самостоятельное значение, не сводимое к сталинским извращениям». На студенческих собраниях Бовин оправдывал применение Советским Союзом вооруженной силы при подавлении народных движений в Польше и Венгрии. Студенты пытались подвергнуть его обструкции, лишить слова ^{645} . Кстати, всего за год до этого на том же философском факультете, где спорил с радикалами Бовин, училась Раиса Титаренко, молодая жена Михаила Горбачева.

В основной своей массе партийно-государственная номенклатура, военное командование и руководство органов госбезопасности были вынуждены публично поддерживать курс Хрущева по разоблачению культа личности Сталина. Однако в душе эти люди осуждали резкую критику покойного вождя и сетовали на громадный ущерб, который эта критика нанесла незыблемости коммунистической веры. Дмитрий Устинов, отвечавший в те годы за военно-промышленный комплекс, а с марта 1965 г. ставший секретарем ЦК КПСС, через двадцать лет после смещения Хрущева будет по его поводу негодовать: «Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также и в отношении Сталина» ^{646} . Для очень многих представителей военных, дипломатических кругов, руководителей промышленности критика Сталина была неприемлема потому, что она ставила под сомнение всю их жизнь и карьеру, бросала тень на миф о мудром вожде в период Великой Отечественной войны. Другие решили, что Хрущев и политическая верхушка страны просто хотят сделать из Сталина козла отпущения. Генерал Петр Григоренко, будущий диссидент, прочитал доклад Хрущева на XX съезде с ужасом и отвращением, но еще долго продолжал считать, что нельзя было выносить сор из избы: «Нельзя устраивать канкан на могиле великого человека» ^{647} .

На первых порах неразбериха в органах государственной власти и госбезопасности позволила процессу десталинизации идти спонтанно, без вмешательства сверху. Чиновники, отвечавшие за цензуру, пропаганду и средства массовой информации, пребывали в замешательстве. Их пугал критический настрой студентов и брожение в интеллектуальной элите. Но прошло всего несколько месяцев после осуждения Сталина и его преступлений, и никто не решался прибегнуть к репрессиям без команды сверху ^{648} . Только в ноябре 1956 г., когда советские войска подавили восстание в Венгрии, консервативное большинство аппарата вновь обрело уверенность в себе. Вторжение в Венгрию подействовало как холодный душ на радикально настроенных студентов. По словам одного из них, радикалы-идеалисты осознали, что в своей стране они были совершенно одни. «Массы были одержимы шовинизмом. 99% населения полностью разделяли имперские настроения властей» ^{649} . Многие представители интеллигенции, даже те из них, кто поддерживал кампанию по разоблачению культа личности, поспешили заявить о своей лояльности режиму. Им очень хотелось продемонстрировать, что у них никогда — ни раньше, ни теперь — не было никаких сомнений по поводу того, кто прав в холодной войне. Около 70 советских писателей поставили, добровольно или принудительно, свои подписи под «открытым письмом» к западным коллегам, в котором оправдывались действия СССР в Венгрии. Там стояли и фамилии тех, кто стал символами культурной оттепели: Эренбурга, Твардовского и Паустовского ^{650} .

В декабре 1956 г. Хрущев и члены Политбюро пришли к выводу, что брожение среди работников умственного труда и учащейся молодежи несет в себе угрозу их политической власти ^{651} . Сотни, возможно, тысячи человек были уволены из научно-исследовательских институтов и исключены из высших учебных заведений. Для подавления инакомыслия органы госбезопасности провели аресты по всей стране. Власти восстановили квоты, ограничивавшие число студентов — выходцев из семей интеллигенции. Среди студенчества был повышен процент «рабоче-крестьянской молодежи» и лиц «с рабочим стажем» ^{652} .

События в Польше и особенно в Венгрии напомнили советским руководителям, что поэты, писатели и артисты способны возбудить страсти, грозящие восстанием против системы. В декабре 1956 г. советских писателей призвали на Старую площадь в здание ЦК КПСС, где в течение трех дней шло разбирательство, напоминавшее суд инквизиции. С ними встретился Дмитрий Шепилов, наиболее литературно подкованный из советских руководителей; он поспешил развеять надежды писателей на либерализацию. Пока идет холодная война, заявил Шепилов, постановления партии 1946 г. в области литературы и искусства останутся в силе. Константин Симонов пытался отстаивать позицию «искренности в литературе». Он осведомился, можно ли все же, учитывая новую линию XX съезда, печатать хоть немного «правды о том, что происходит» в стране. Шепилов ответил категорическим запретом. Как и прежде, сказал он, Соединенные Штаты используют все средства, в том числе в области культуры, чтобы подорвать идеологические устои советского общества. В этой обстановке литература должна полностью оставаться на службе партии и служить интересам безопасности страны ^{653} .

Ссылка на холодную войну будет еще несколько десятилетий служить оправданием для партийно-идеологического контроля над культурой и образованием в СССР. Мало кому из писателей и художников хотелось угодить в категорию «пособников мирового империализма». Ярчайшим исключением из этого правила стало так называемое дело Пастернака. Весной 1956 г. поэт Борис Леонидович Пастернак завершил роман «Доктор Живаго», в котором описывалась трагическая судьба русского интеллигента в годы Гражданской войны и революционного произвола. Пастернак послал рукопись в редакции нескольких советских литературных журналов, в том числе и «Нового мира». Но поэт не верил в возможность напечатать свой роман в СССР. В нарушение всех запретов Пастернак через иностранных славистов и журналистов передал рукопись романа на Запад, в том числе в Италию, издателю Джанджакомо Фельтринелли, тогда члену итальянской компартии. Советские журналы и в самом деле отказались печатать «Доктора Живаго», а власти, узнав о передаче рукописи за границу, пустились во все тяжкие, чтобы предотвратить публикацию романа за рубежом. Но Пастернак не сдался, а Фельтринелли предпочел выйти из компартии, чтобы опубликовать роман. В ноябре 1957 г. «Доктор Живаго» увидел свет и стал всемирной литературной сенсацией. В октябре 1958 г. Нобелевский комитет в Стокгольме присудил Пастернаку Нобелевскую премию по литературе. Разразился неслыханный скандал, принявший политическую окраску. Хрущев, разумеется, не читал романа, но, подстрекаемый своим окружением, в том числе литературными «консультантами», обрушил на Пастернака всю мощь государственного гнева, обвинив его в предательстве Родины. Кампания против поэта стала, по сути, проверкой на лояльность всех творческих элит страны. Как и в декабре 1956 г., власти орудовали с топорной логикой холодной войны: кто не с нами — тот против нас. Казалось, вернулись сталинские «проработки»: силы государственной пропаганды, организованное негодование «всего советского народа» были брошены на то, чтобы раздавить одного человека. В пароксизме раболепия, за которым скрывались зависть и страх потерять благоволение властей, подавляющее большинство советских писателей потребовало исключить Пастернака из Союза писателей и выслать поэта из Советского Союза. Пастернак был оставлен без средств к существованию, его почта задерживалась и перлюстрировалась. Под давлением близких он был вынужден публично отказаться от Нобелевской премии. Травля и участие в ней стольких друзей и коллег деморализовали поэта и надломили его здоровье. Пастернак умер от скоротечного рака 30 мая 1960 г. ^{654}