Nevermore
Шрифт:
Крокетт убрал лишнюю сигару в карман, а вторую запихал себе в рот, откусил кончик и, наклонившись, сунул сигару прямо в горящий фитиль лампы. Раскурив ее, к полному своему удовлетворению, он опустился на стул с высокой спинкой напротив письменного стола, скрестил ноги и пристально всмотрелся в меня глазами, прищуренными от сигарного дыма.
И я в свою очередь присмотрелся к нему и увидел, что его лицо, на протяжении вечера бывшее радостным и оживленным, теперь омрачила глубокая забота.
— В чем дело, полковник Крокетт? — спросил я. — Вы внезапно погрузились в нехарактерную для вас мрачность.
Извлекши
— Не хотелось портить вам с девочками вечеринку, По, вот я и старался на какое-то время забыть о своих делах. Но я нынче с утра пребываю в самом угрюмом неустроении.
— И какова же причина такого расположения духа?
— Когда я вернулся в гостиницу, меня там поджидало письмо от старого друга, мистера Томаса Чилтона. Похоже, мои неприятели в Конгрессе пытаются протолкнуть Билль об индейцах Старого Гикори.
— Полагаю, вы подразумеваете замысел правительства отобрать у юго-западных племен их законные территории и переселить их на гораздо худшие земли к западу от Миссисипи? — Поскольку горячие дебаты по этому вопросу во всех подробностях печатались в газетах, я, разумеется, был знаком даже с деталями.
— Вот именно, — угрюмо подтвердил полковник. — Если меня завалят на этих выборах, с краснокожими обойдутся не по-честному.
— Должен признаться, полковник Крокетт, — сказал я, — что, судя по вашим юношеским подвигам в войне против криков и постоянным нелестным высказываниям о природе краснокожих индейцев, я крайне удивлен выраженной вами симпатиейк их беде.
— Право, По! — воскликнул Крокетт. — Вы совершенно заблуждаетесь относительно моих симпатий. Не стану отрицать, что дикари, только и думающие, что об убийстве, мне отнюдь не по душе. Но я всегда был другом чиксо и чероки и прочим племенам, которые не нарушают законы. А кроме того, наше правительство дало индейцам слово.Договор — самый святой закон, каким держится страна. Я бы предпочел быть полудохлой гончей при старом охотнике в лесу, чем принадлежать к нации, которая не соблюдает справедливость для всех!
Несколько мгновений после того, как смолкла эта пылкая речь, я сидел в молчании, созерцая пограничного жителя, чья глубокая природная честность хотя несколько затемнялась его грубоватыми манерами, отнюдь не подлежала сомнению. Наконец, я прокашлялся и сказал:
— В связи с неотложными делами политики, требующими вашего присутствия, мы должны как можно скорее довести до конца свою миссию.
— И я скажу: «Аминь!», — отозвался Крокетт. — Вы еще не разгадали значение этого дьявольского слова?
— К прискорбию моему, — ответил я с сердечным вздохом, — вопреки многочасовым изнурительным попыткам отыскать его смысл, ответ по-прежнему отрицательный. — Я сложил руки на столе и продолжал: — Однако у меня имеются некоторые сведения, которыми я должен поделиться с вами, и эти сведения, как я имею все основания надеяться, помогут пролить свет на ту внушающую страх тайну, в которой погрязли мы оба.
— Я весь обратился в слух, — в тон мне ответил Крокетт, попыхивая длинной, изящной сигарой.
Я подался вперед на стуле и пронзительным взглядом пригвоздил первопроходца к месту.
— То, что я рассказал вам и капитану Расселлу
относительно причины, побудившей меня вернуться в дом Монтагю, не было, строго говоря, истиной.— Что, гром и молния, вы имеете в виду? — спросил Крокетт, и чело его избороздили морщины.
— Я имею в виду, — продолжал я, — что я оставил скрытым одно странное и непостижимое обстоятельство, неким образом связующее всех тех людей, которых за последнюю, фантасмагорическую неделю постигла столь страшная участь.
И таким образом полностью завладев вниманием полковника, я набрал в грудь побольше воздуха и начал описывать причины, которые погнали меня обратно в дом Монтагю в поисках новых улик, а именно — сделанное мной открытие, что среди моего собрания бесценных сувенировимелась многолетней давности статья из газеты, автор которой, Александр Монтагю, упоминал и Ашера, и Макриди.
— Напрашивается неоспоримая дедукция,что это — нечто большее, нежели простое совпадение, — заключил я.
Несколько мгновений Крокетт сидел тихо, задумчиво пожевывая горящую сигару.
— Н-да, — проворчал он наконец. — На редкость любопытно, что правда, то правда. И какого же дьявола из этого следует?
— На данный момент, — со вздохом признался я, — я не сумел прийти к удовлетворительному объяснению. Но складывается впечатление, что за тайной, с которой мы столкнулись, скрывается какая-то темная и зловещая интрига, имеющая отношение к миру театра.
— Чтоб меня освежевали! — воскликнул полковник. — К театру, вот как? — Он с сожалением покачал головой, выпустил длинную струю дыма и сказал: — Боюсь, тут от меня толку не будет, старина. В жизни не бывал в театре — разве что один только раз, и то, чтобы посмотреть мистера Джеймса X. Хэкетта в «Льве Запада», [42] и было это в Вашингтоне.
42
Известен эпизод, когда Дэвид Крокетт присутствовал на представлении пьесы Джеймса Кирка Полдинга «Лев Запада» в Вашингтоне (1833) и раскланялся с комиком Джеймсом Хэкеттом, исполнителем роли Нимрода, прототипом которой служил он сам.
— Я должен еще кое-чем поделиться с вами, — после краткой паузы продолжал я. — Но это феномен столь фантастической и неизъяснимой природы, что я едва верю свидетельству своих чувств, хотя наблюдал его своими глазами.
— Не заставляйте меня зря ломать голову, — взмолился Крокетт. — Я же лопну от любопытства!
Полностью сознавая очевидную немыслимостьтого, что я собирался сказать, я еще несколько поколебался, прежде чем произнес:
— В доме Монтагю был еще один человек. Женщина.
Протекла долгая минута, в течение которой Крокетт обдумывал это удивительное, это поразительное признание.
— Женщина? — переспросил он наконец, с явным сомнением взирая на меня.
— Вот именно. Она появилась в спальне Монтагю сразу после того, как я, к ужасу своему, обнаружил чудовищно изуродованный труп старика.
Глядя на меня с выражением все возрастающего недоумения, Крокетт возразил:
— Так это была соседка, мисс Первейнс!