Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке

— Вот оно, — сказала бабушка, после стольких лет, проведенных на чужбине, вдыхая наконец прозрачный, как стекло, воздух Карибского моря. — Нравится?

— Да, бабушка.

Тут же разбили шатер. Всю ночь бабушка разговаривала без умолку, путая воспоминания с пророчествами. Она проспала дольше, чем обычно, и проснулась, ублаженная шумом моря. Однако во время купания она снова начала предсказывать будущее, и ее лихорадочные пророчества напоминали бред сомнамбулы.

— Ты станешь великой госпожой, — обратилась она к Эрендире. — Родоначальницей, которую боготворят те, кому она покровительствует, и почитают высшие власти. Капитаны будут слать тебе открытки со всех концов света.

Эрендира не слышала бабушку. Теплая вода с запахом душицы текла в ванну по трубе, выведенной наружу. Эрендира, с непроницаемым лицом, затаив дыхание, черпала воду полой тыквой и лила на бабушку, намыливая ее свободной рукой.

— Слава твоего дома, передаваемая из уст в уста, облетит землю от антильских границ до королевств Голландских, — вещала бабушка. — Твой дом станет важнее президентского дворца, потому что в нем будут обсуждаться государственные дела и решаться судьбы нации.

В этот момент вода перестала течь. Эрендира вышла из палатки узнать, что случилось, и увидела, что ответственный за воду индеец рубит дрова в кухне.

— Кончилась вода, — сказал индеец. — Надо остудить еще.

Эрендира подошла к очагу, над которым висел котел с кипятком и плававшими в нем ароматными листьями. Обернув руки тряпкой, она приподняла котел и убедилась, что может справиться с ним без помощи индейца.

— Иди, — сказала Эрендира. — Я сама налью воду.

Она подождала, пока индеец уйдет, и, сняв с огня бурлящий котел, с большим трудом поднесла его к трубе и уже собиралась вылить смертоносную жидкость в водопровод, как вдруг из шатра донесся бабушкин голос:

— Эрендира!

Бабушка как будто увидела ее. Напуганной криком внучке в последний момент стало стыдно.

— Иду, иду, бабушка, — ответила она. — Вода еще не остыла.

В ту ночь мысли долго не давали ей уснуть, а бабушка, одетая в золотой жилет, пела во сне. Эрендира со своей постели пристально глядела на нее сквозь темноту немигающими глазами кошки. Потом легла на спину, широко раскрыв глаза, со скрещенными, как у утопленника, руками, и, собрав всю свою скрытую силу, беззвучно позвала:

— Улисс!

* * *

В тот же миг в доме на апельсиновой плантации Улисс проснулся. Он услышал голос Эрендиры так ясно, что сначала обшарил взглядом полутемную комнату. Подумав мгновение, Улисс скатал свою одежду, взял башмаки и вышел из спальни. Он проходил по террасе, как вдруг услышал голос отца:

— Куда ты собрался?

Улисс увидел его фигуру, освещенную луной.

— В мир, — ответил он.

— На этот раз я тебя не держу, — сказал голландец. — Но предупреждаю, что, куда бы ты ни пошел, всюду тебя будет преследовать отцовское проклятие.

— Пусть так, — сказал Улисс.

Удивленный и отчасти даже гордый решимостью сына, голландец проводил его через залитый луной апельсиновый сад взглядом, в котором мало-помалу начала светиться улыбка. Жена стояла за его спиной и была, по обыкновению, прекрасна. Когда Улисс закрыл ворота, голландец произнес:

— Он еще вернется, хлебнув в жизни горя, и раньше, чем ты думаешь.

— Ты ничего не понимаешь, — вздохнула жена. — Он никогда не вернется.

В этот раз Улиссу уже не надо было спрашивать дорогу к Эрендире. Он пересек пустыню, прячась в попутных машинах, воруя на хлеб и пристанище, а часто воруя просто так, чтобы насладиться риском, и наконец отыскал шатер в приморской деревушке, из которой были различимы стеклянные здания озаренного огнями города и где слышны были прощальные гудки ночных пароходов, бравших курс на остров Аруба. Эрендира спала, прикованная к кровати, сохраняя позу утопленника, увлекаемого течением. Улисс долго смотрел на нее, не будя, но так пристально, что Эрендира проснулась. Тогда они стали целоваться в темноте, неторопливо лаская друг друга, раздеваясь до изнеможения медленно — и все это с молчаливой нежностью и затаенным счастьем, более чем когда-либо похожими на любовь.

В другом углу шатра спящая бабушка, величественно перевернувшись на другой бок, начала бредить.

— Это случилось, когда прибыло греческое судно, — сказала она. — Судно с экипажем безумцев, которые делали женщин счастливыми и платили им не деньгами, нет, а живыми губками, которые разгуливали по домам, стонали, как больные, и заставляли плакать детей, чтобы пить их слезы.

Вся содрогнувшись, она приподнялась и села.

— И тогда появился он, — вскричала бабушка, — мое божество; он был сильнее и больше — настоящий мужчина по сравнению с Амадисом.

Улисс, не обращавший поначалу на этот бред никакого внимания, увидев, что бабушка села, попытался спрятаться. Эрендира успокоила его.

— Не бойся, — сказала она. — В этом месте она всегда садится, но никогда не просыпается.

Улисс положил голову ей на плечо.

— В этот вечер я пела с моряками, и вдруг мне показалось, что началось землетрясение, — продолжала бабушка. — Наверное, и все так решили, потому что убежали, крича и умирая со смеху, а под навесом из астромелий остался он один. Я помню (так ясно, будто это было вчера), что я пела песню, которую все тогда пели. Даже попугаи в патио.

И ни с того ни с сего, так, как поют только во сне, она пропела эти горькие для нес строки:

Господи, Господи, верни мне невинность, чтоб насладиться его любовью, как в первый раз.

И только тут Улисс заинтересовался бабушкиными печалями.

— Он стоял там, — рассказывала бабушка, — с попугаем на плече, с мушкетом для защиты от людоедов, совсем как Гуатарраль, прибывший в Гвиану, и я почувствовала дыхание смерти, когда он встал передо мной и сказал: «Тысячу раз я объехал свет и видел всех женщин всех народов и потому с полным правом говорю теперь, что ты самая гордая и самая покорная, самая прекрасная на земле».

Бабушка снова легла и заплакала, уткнувшись в подушку. Улисс и Эрендира долгое время молчали, убаюканные сверхмощным дыханием спящей старухи. И вдруг Эрендира — голос ее даже не дрогнул — спросила:

— А ты бы смог ее убить?

Застигнутый врасплох, Улисс растерялся.

— Не знаю, — сказал он. — А ты бы смогла?

— Я не могу, — ответила Эрендира. — Она моя бабушка.

Тогда Улисс еще раз оглядел огромное спящее тело, как бы прикидывая, сколько в нем жизни, и сказал решительно:

— Для тебя я готов на все.

Улисс купил фунт крысиного яда, смешал его со взбитыми сливками и малиновым вареньем и, вынув из пирога безобидную начинку, пропитал его этим смертоносным кремом. Сверху он положил толстый слой густого крема, разровнял его ложкой так, чтобы скрыть все следы своих зловещих манипуляций, и, в довершение хитрости, украсил пирог семьюдесятью двумя маленькими розовыми свечками.

Когда с праздничным пирогом в руках он вошел в шатер, бабушка встала с трона, потрясая грозным посохом.