Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)

Помнишь, как мы с тобой ехали по Италии, возвращаясь в Грецию? Мы приняли решение относительно Понта, которому тогда грозила опасность, и направлялись осуществить его. В маленьком городке мы сошли с поезда и с нетерпением ожидали другой поезд, потому что времени было в обрез. Мы пошли в густой роскошный парк рядом со станцией: деревья с пышной листвой, бананы, тростник темно-металлического цвета и пчелиный рой, облепивший цветущую ветку, которая радостно подрагивала оттого, что из нее пили сок.

Мы молча шли, очарованные, как во сне. И вот на повороте дорожки среди цветов появились вдруг две девушки с книгами в руках. Не помню, были ли они красивы или дурнушки, помню только, что одна из них была блондинка, а другая – брюнетка и на них были весенние блузы.

Тогда с дерзостью, которая бывает только во сне, мы подошли к девушкам, и ты шутя предложил: «Давайте поговорим о том, что вы читаете, что бы это ни было, и порадуемся вместе!»

Они читали Горького. И мы очень поспешно, потому как времени было в обрез, стали говорить о жизни, о бедности, о бунтарстве души, о любви…

Никогда не забуду нашей радости и печали. Мы словно были давними друзьями, возлюбленными двух незнакомых девушек, вверивших нам свои души и тела, и мы спешили, потому что через несколько минут предстояло проститься с ними навсегда. Вокруг были только порыв и смерть.

Поезд прибыл, дал гудок. Мы встрепенулись, словно пробуждаясь ото сна, и подали друг другу руки. Никогда не забуду крепкого объятия рук, десяти пальцев, не желавших – бедняги! – расставаться. Одна из девушек была очень бледна, другая – смеялась и содрогалась всем телом.

И тогда, помнится, я сказал тебе: «Что значат „Греция“ и „долг“? Вот она – истина!» А ты ответил: «„Греция“ и „долг“ ничего не значат, но ради этого „ничего“ мы и пойдем добровольно на смерть!»

Зачем я пишу тебе все это? Чтобы ты знал: из того, что мы пережили вместе, я не забыл ничего. И еще, чтобы воспользоваться наконец удобным случаем и написать тебе в письме о том, чего, в силу доброй или дурной привычки сдерживаться, когда мы вместе, я так никогда и не сумел высказать.

Теперь, когда ты далеко и не видишь выражения моего лица, я не боюсь показаться нежным и смешным и потому могу сказать, что очень люблю тебя.

Я окончил письмо, поговорил с другом и почувствовал облегчение. Тогда я позвал Зорбаса. Сидя на корточках у скалы, чтобы не промокнуть, он занимался испытанием подвесной дороги.

– Иди сюда, Зорбас, – крикнул я. – Пошли в село, прогуляемся.

– Неужто у тебя настроение есть, хозяин? Дождь идет. Отправляйся лучше сам.

– Есть настроение. И не хочется терять его. Когда мы вместе, я ничего не боюсь. Пошли!

Он засмеялся:

– Приятно слышать, что я тебе нужен. Пошли!

Он надел подаренное мной шерстяное критское пальтишко с островерхим капюшоном, и мы отправились в путь, шлепая по грязи.

Шел дождь. Вершины гор скрылись за облаками, ветра не было, камни блестели. Лигнитный холм был весь в тумане, будто печаль человеческая укутала женский лик горы, которая словно лишилась чувств под дождем.

– Тоска гложет сердце, – сказал Зорбас. – Не нужно на него обижаться, когда идет дождь.

Он нагнулся у изгороди, сорвал первые дикие нарциссы, долго, ненасытно смотрел на них, словно видел нарциссы впервые, глубоко вдохнул их запах, закрыв глаза, а затем со вздохом протянул цветы мне:

– Эх, если бы знать, хозяин, что говорят камни, цветы, дождь! Может быть, они кричат, зовут нас, а мы не слышим. Как и мы зовем, а они нас не слышат. Когда, хозяин, у мира наконец появится слух? Когда наконец откроются наши глаза и мы прозреем? Когда наконец раскроются объятия и все мы – камни, цветы, дождь и люди – обнимем друг друга? Ты что на этот счет думаешь, хозяин? Что про то книжки пишут?

– Будь они неладны! – ответил я любимым выражением Зорбаса. – Будь они неладны! Вот что они пишут. И ничего больше.

Зорбас взял меня под руку:

– Подскажу тебе одну идею, хозяин, только не сердись: сложи все свои книжки в кучу и сожги их. И тогда кто знает – ты вроде не дурак, даже хороший человек… Тогда, может быть, и ты что-то поймешь!

«Правильно! Правильно! – мысленно воскликнул я. – Верно, только сделать этого я не могу!»

Зорбас остановился, задумался и чуть погодя сказал:

– Я вот соображаю кое-что…

– Что же? Говори, Зорбас!

– А я почем знаю? Кажется, будто я кое-что соображаю… Только не хочу про то говорить – как бы не испортить. Как-нибудь под настроение я тебе это станцую.

Дождь усилился. Мы добрались до села. Маленькие девочки гнали с пастбища овец, пахари выпрягли из плуга быков, оставив наполовину вспаханное поле, женщины забирали ребятишек с узких улочек. Радостная тревога нежданной грозы охватила селение. Женщины визжали высокими голосами, а глаза их радостно смеялись. С заостренных бород и загнутых книзу усов свисали крупные капли. Земля, камни, трава благоухали.

Промокнув до костей, мы забежали в кофейню-мясную «Целомудрие». Там было много народу: одни играли в карты, другие переговаривались так громко, словно находились на разных горных вершинах. У столика в глубине кофейни-мясной на дощатом помосте восседали сельские старшины. Дядюшка Анагностис был в белой, с широкими рукавами рубахе. Суровый и молчаливый Маврантонис курил наргиле, опустив взгляд долу. Учитель – тощий, средних лет мужчина, – опершись о толстую трость, со снисходительной улыбкой слушал лохматого верзилу, который только что вернулся из Кастро и рассказывал о чудесах большого города. Хозяин кофейни, перегнувшись через прилавок, слушал и смеялся, следя одновременно за установленными в ряд на раскаленных углях джезвами с кофе. Увидав нас, дядюшка Анагностис тут же приподнялся.

– Проходите сюда, земляки, – сказал он. – Сфакианониколис рассказывает о том, что повидал и что пережил в Кастро… Забавно у него выходит… Идите, послушаете.

Затем дядюшка Анагностис повернулся к хозяину кофейни и велел:

– Две ракии, Манолакис [31] .

Мы присели. Увидав чужих, суровый пастух насторожился и замолчал.

– Так ты и в театр ходил, капитан Николис? – спросил учитель, поощряя пастуха продолжить рассказ. – Ну и что ж ты там видел?

31

Манолакис – уменьшительная форма имени Манолис (Эммануил). Хозяина кофейни, как станет известно дальше, зовут Манолис Контоманольос. Манолакас – полицейский.