Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)

Я положил руку на пояс Манолакасу и, чуть отведя его в сторону, шепнул на ухо:

– Он уже старик, не пристало тебе, молодцу в расцвете сил, бороться с ним!

Манолакас смягчился:

– Пусть будет так! Ради тебя.

Он шагнул к Зорбасу и протянул свою тяжелую ручищу:

– Ну, кум Зорбас, забудем, что было. Дай руку!

– Ты мне ухо откусил, – отозвался Зорбас, – ну и на здоровье! Вот моя рука!

И они стали долго и крепко жать друг другу руки. Они жали руки все сильнее и все более серчали, глядя друг на друга. Я испугался, как бы ссора не вспыхнула снова.

– Хорошо жмешь, – сказал Зорбас. – Молодец, Манолакас!

– И ты тоже хорошо жмешь. Ну-ка, пожми еще, если можешь!

– Довольно! – воскликнул я. – Пошли омоем дружбу!

Я стал между ними, справа от меня был Зорбас, слева – Манолакас, и мы отправились на берег.

– Хороший будет урожай в этом году… – сказал я, чтобы переменить разговор. – Много дождей было.

Но ни тот ни другой не поддержал беседы: в груди у них все еще клокотало. Теперь все мои упования были на вино. Мы пришли к бараку.

– Добро пожаловать в наше убогое жилище, капитан Манолакас! – сказал я. – Поджарь колбасу и приготовь угощение, Зорбас.

Маналокас сел на камне у барака. Зорбас зажег хворост, поджарил закуску, наполнил доверху три стакана.

– Ваше здоровье! – сказал я, поднимая полный стакан. – Твое здоровье, капитан Манолакас! Твое здоровье, Зорбас! Чокнитесь!

Они чокнулись. Манолакас пролил несколько капель на землю.

– Пусть так прольется моя кровь, – сказал он торжественно, – пусть так прольется моя кровь, если я когда-нибудь подниму на тебя руку, Зорбас!

– Пусть так прольется и моя кровь, – сказал Зорбас, тоже пролив несколько капель на землю, – если я еще не забыл об ухе, которое ты откусил, Манолакас!

XXIII

На рассвете Зорбас уселся на постели и разбудил меня вопросом:

– Спишь, хозяин?

– Что случилось? – спросил я.

– Сон мне приснился. Странный сон. Думаю, скоро предстоит нам поездка. Послушай только, как потешно. Стоял в порту пароход, огромный, как город. И стал он подавать гудки к отплытию. Я спешил из села, чтобы успеть на него, а в руке у меня был попугай. Прибегаю, поднимаюсь на пароход, подходит ко мне капитан и кричит: «Билет!» – «Сколько?» – спрашиваю я и достаю из кармана целый ворох бумажек. «Тысячу драхм!» – «Да разве не стоит он восемьсот?» – отвечаю. «Нет, тысячу». – «У меня только восемьсот – вот, возьми». – «Тысячу, и ни драхмы меньше! Иначе – высаживайся, да поживее!» Разозлился я и говорю: «Послушай, капитан, бери лучше, пока даю. Иначе – проснусь, и даже этого не получишь, бедняга!» – Зорбас засмеялся: – И что за машина – человек! Загружаешь в него хлеб, вино, рыбу, редиску, а он выдает вздохи, смех да сны. Завод! В голове у нас, думаю, находится кинематограф – из тех, что говорят.

И вдруг Зорбас сорвался с постели и встревоженно спросил:

– Но при чем тут попугай? Что значит попугай, который отправился со мной в путь? Сдается мне…

Закончить он не успел: прибежал посыльный – низенький, рыжий, как дьявол, и запыхавшийся от спешки.

– Господи помилуй! Несчастная мадама кричит, врача вызвать просит: помирает, говорит, помирает, несчастная, грех на вас будет!

Мне стало стыдно. Среди волнений, причиной которых была вдова, мы совсем забыли о нашей старой подруге.

– Мучится она, бедняга, – довольно продолжал рыжий. – Кашляет так, что вся лавочка трясется. Кашель – как у осла! Гух! Гух! Все село дрожит!

– Нечего смеяться! Замолчи! – прикрикнул я и, схватив лист бумаги, написал записку.

– Беги быстрее, отнеси это письмо доктору. И не смей возвращаться, пока не увидишь его верхом на кобыле. Слышишь? Поторапливайся!

Он схватил записку, сунул ее за пояс и побежал по дороге.

Зорбас между тем уже вскочил и, не говоря ни слова, оделся.

– Подожди! Я с тобой! – сказал я.

– Я спешу, очень спешу, – ответил Зорбас и быстро зашагал к селу.

Вскоре и я шагал по той же дороге. Сад вдовы был пуст. Неподалеку сидел Мимифос, весь сжавшийся и сердитый, словно побитая собака. Он исхудал, его глубоко запавшие глаза пылали. Обернувшись и заметив меня, Мимифос схватил камень.

– Что ты здесь делаешь, Мимифос? – спросил я, нежно посмотрев на сад.

Я почувствовал на шее две всемогущие руки… Ощутил запах лимонного цвета и лаврового масла. Мы молчали: я видел ее пылающие в сумерках влажные, глубокие черные глаза, ее отполированные ореховым листом сияющие острые белоснежные зубы.

– Ты еще спрашиваешь? – прорычал Мимифос. – Занимайся своим делом!

– Сигарету хочешь?

– Бросил курить. Все мы негодяи. Все, все, все!

Он замолчал, тяжело дыша, словно искал слова и не мог найти.

– Негодяи… Подлецы… Лжецы… Убийцы!

Словно найдя желанное слово, Мимифос вскочил и захлопал в ладоши.

– Убийцы! Убийцы! Убийцы! – завизжал он и захохотал.

Сердце мое сжалось.

– Ты прав, Мимифос, прав! – прошептал я и быстро пошел прочь.

Едва войдя в село, я увидел дядюшку Анагностиса, который, склонившись на посох, внимательно следил за двумя желтыми бабочками, которые гонялись друг за дружкой в весенней травке. Теперь, в старости, его уже не донимали заботы о поле, о жене, о детях, и у него было время смотреть на мир. Увидав на земле мою тень, старик поднял голову и спросил:

– Куда это ты с самого утра, скажи, пожалуйста?

Но увидав на лице у меня беспокойство, он, не дожидаясь ответа, добавил:

– Поторапливайся. Может быть, еще застанешь ее в живых, а может быть, и нет… Эх, злополучная!..

Широкая, видавшая виды кровать, самое верное орудие мадам, была передвинута на середину небольшой комнатки, заняв все пространство. Над ней склонялся доверенный тайный советник в зеленом фраке и желтой шляпе и глядел круглым бесстыжим глазом задумчивый и встревоженный попугай. Он смотрел вниз, где лежала и стонала его хозяйка, и поворачивал свою человекообразную голову набок, чтобы лучше слышать…

Нет, нет, это не были столь знакомые ему задыхающиеся любовные стоны, нежное воркование голубки, заливающийся смех… И этот текущий извилистыми ручейками по лицу хозяйки холодный пот, и прилипшие к вискам немытые и непричесанные льняные волосы, и неуклюжие повороты тела в кровати – все это попугай видел впервые и потому был встревожен… Он пытался закричать: «Канаваро! Канаваро!», но крик застревал в горле.

Его покинутая всеми в беде хозяйка стонала, а ее дряблые, с увядшей кожей руки то натягивали на тело, то опять стягивали с него простыни. Мадам страдала. Она была без косметики, осунулась и источала запах кислого пота и уже гниющего тела. Ее растоптанные, искривленные туфельки торчали из-под кровати, и сердце невольно сжималось при виде их, но еще более скорбное зрелище представляла собой обладательница этих туфелек.

Сидя у подушки больной, Зорбас смотрел на туфельки, не в силах оторвать от них взгляд и крепко стиснув зубы, чтобы не разрыдаться. Войдя в комнату, я стал за спиной Зорбаса, но тот не слышал меня.

Несчастная вздрагивала, пытаясь вдохнуть побольше воздуха: она задыхалась. Зорбас сорвал висевшую на гвозде шляпку с матерчатыми розами и принялся махать ею, как веером. Ручища Зорбаса двигалась очень быстро и неумело, словно раздувая остывшие угли.

Мадам испуганно открыла глаза и огляделась. Мир помутнел, она не видела ни меня, ни даже Зорбаса с красно-розовой шляпкой.