Невеста для варвара

Испытывая замешательство, Брюс сперва самолично бросился к иереям петербургским, Меншикова тайно не приемлющим, но те и сами лишь руками разводят, мол, не исповедовали, не знаем и диву даемся, отчего это столь знатный вельможа государеву службу презрел и, испросив благословления у духовника светлейшего князя, поспешно отбыл на Белое море. И тогда фельдмаршалу пришла мысль прознать обо всем из первых уст, то есть у самой императрицы. А в Страстную неделю вдруг вздумавшая попоститься Марта Скавронская никого не принимала и принять сподобилась бы лишь в случае исключительном. И вот не мудрствуя лукаво Брюс решил каприз ей свой представить, прошение об отставке подал. Полагал, в тот же час призовет и увещевать станет, а она и отписки послать не удосужилась.

Мало того, в страстную пятницу, то бишь два дня спустя, как Екатерина прошение получила, дела свои оставив, в кои-то веки Меншиков сам отправился в монастырь на богомолье, мол, Воскресение Христово встретить в стенах обители, и государыню с собою взял!

Да что же такое греховное сотворить-то можно было?!

На пасхальной неделе, когда оба они возвратились в Петербург, волею императрицы Брюс был отставлен и освобожден от всех чинов без пособий, льгот и денежного содержания, что говорило о еще более жестких последствиях, его ожидающих.

Смятения либо иного панического чувства он не испытал и, чтоб, подобно искусному алхимику, взвесить и измерить все части вещества и проникнуть в природу явлений необъяснимых, никому не сказавшись, отбыл в свое имение близ Петербурга, некогда дарованное ему Петром Алексеевичем вкупе с пятьюстами крестьянских душ. Однако и деревенский покой не подсобил осмыслить и вникнуть в столь необычную придворную диспозицию. Особенно тревожил графа якутский воевода, удалившийся на Соловецкие острова, подалее от мест обитаемых — верно, для того, чтобы Брюс не смог поехать скоро и попытать. Явным казалось лишь то, что нынешний послушник и в самом деле совершил в ленской землице нечто греховное, непростительное, что так или иначе могло бросить тень на Меншикова либо на саму Екатерину. По всей видимости, исполнил некое тайное их поручение и проявил излишнее усердие, перестарался и стал опасен престолу возможным оглашением оного действа. А монастырь и безропотное послушание куда надежнее, чем казематы крепостные, вызывающие страсть к противостоянию.

Бродя ночью по дождливому парку и кутаясь в промокший плащ, фельдмаршал раскладывал мысли, как вещества, сливал в один сосуд, вновь смешивал их и разлагал, но долго никак не мог означить другую их суть, кроме той, что была видимой и осязаемой. Сгубил сей воевода князя югагирского вкупе с невестою? Не так уж грех велик, чтоб прятать его в островном монастыре и самим на богомолье ехать… Головина вкупе с посольством на тот свет отправил впыточной избе? Да тоже не убоялся бы кары Господней якутский правитель, тем паче Меншиков. Поворчала бы на Алексашку Марта Скавронская и утешилась питием да гренадерами. И Брюса бы уж никак не стала отставлять со службы, скорее, напротив, наградила чем-нито, дабы потрафить самолюбию…

В который раз перетирая сии философские камни в пыль и не постигнув их сущности, он сел в беседке возле пруда и тут узрел книгу, верно забытую женой, Маргаритой. Взял в руки и замер, словно пригвожденный откровением…

А ежели воевода отыскал вещую книгу, календарь югагирский?! Отыскал и доставил во дворец?!. Воеводу в тот же час удалили в монастырь, ибо, познав письмо чувонское, он мог прочесть предсказания и впоследствии разгласить их! Даже если не разгласит сути, то проболтаться может о существовании самой книги, коей теперь владеет светлейший князь. Для Марты Скавронской календарь — бумага в переплете, не более, ибо она и по-русски-то читать не умеет, а вот Меншиков, довольно овладевший грамотой, ежели не сам прочтет, то сыщет тол мача. Тренка сказывал, не мудрено письмо, робята малые скоро выучиваются…

Прочел светлейший князь откровения чувонские и, устрашившись либо желая изменить грядущие следствия, помчался на богомолье — Господа просить, дабы десницу свою остановил…

Что же он прочесть мог в сей вещей книге, коль так потрясен был?!.

Усадьба Брюса была в местности болотистой, низкой; с такими трудами заложенный на шотландский манер, липовый парк всякий год зарастал дикими побегами осины и березы, сквозь которые никак не могли пробиться деревья благородные. Граф велел выкопать цепочку прудов и отвести воду в ближайшую речку, дабы осушить землю, но и это не спасало, особенно в дождливую весеннюю пору. Садовники круглыми сутками ходили с лопатами и топорами, делая зачистку подроста, копая канавки, и одним только видом своим мешали всецело сосредоточиться. Брюс уходил в другой конец парка, но и там зрел в сумерках мокрые фигуры людей, стремящихся спасти парк от наводнения. А один садовник, видно перебрав хмельного после Великого поста и не протрезвев, посмел выйти на дорожку и рухнуть наземь чуть ли не под ноги своему господину. Брюс с негодованием ткнул его тростью в бок и сказал с угрозой:

— Убирайся, покуда не свели тебя на конюшню! Неопрятный, заросший бородою мужик кое-как приподнял голову и в тот час ее уронил. Однако признал графа.

— Ваше высокопревосходительство, — прохрипел мерзким голосом, — Яков Вилимович… Сея перед вами, не гневитесь…

— Пошел вон! — уже с яростью крикнул Брюс. Садовник попытался подняться, но тут же рухнул на колени и руку протянул, ровно за милостыней.

— Неужто не признали?.. Се я вернулся, лейтенант Лефорт.

— Лефорт?! — изумился фельдмаршал. — Данила?.. Что же стало с тобой?!

— Слава богу, признали… Не чаял уж сыскать…

Некогда блистательный офицер с манерами европейскими ныне был грязен, бородат, одет в некие лохмотья, а зубов вовсе не имел и напоминал ярыжку подзаборного.

— Откуда ты?

— С Енисея-реки бежал…

— Отчего ты был на Енисее, когда быть след на Индигирке?

— Посольство пленили. — Данилу качало от слабости. — Дозвольте обогреться… И хлеба дайте, Яков Вилимович.

И в беспамятстве рухнул ему на руки.

Брюс кликнул садовников, дабы доставили лейтенанта в дом, и там собственноручно с него лохмотья снял, передал Лефорта в руки лекарю, чтоб в чувство привел, а дворня бы потом отмыла его, переодела и накормила. Сам удалился в кабинет и там тщательно одежды Данилы ощупал. Под подкладкою рваного и мочою пропахшего армяка обнаружил нечто бумажное, зашитое для верности дратвою. Взявши нож, он вспорол одежину и извлек некую безделицу, изрядно помятую, — бумажную птицу, украшенную перьями.

И ни единого знака на ней, не то что письма…

Той же ночью расспросить Лефорта не удалось, ибо, как только его привели в себя и обильно накормили, случились понос, жар, животная маята и прочие непотребства от долгой голодовки. Лишь утром графский лекарь кое-как с ним отвадился, но лейтенант сделался вялым, сонливым, ничего не соображал и был уложен в постель. Пока он почивал, фельдмаршал места себе не находил и посему, не дождавшись пробуждения, растолкал Лефорта:

— Ответь мне, где ныне Головин?

Данила спросонья долго и тупо озирался, верно соображая, куда это он попал, и наконец, признав Брюса, несколько оживился.

— Ваше высокопревосходительство… — прошамкал он беззубо, ровно старик. — Будто с того света вернулся.

— Где Головин? — Граф встряхнул его с силою и пробудил окончательно.

— Измена, ваше высокопревосходительство! — вдруг со страстью и жаром закричал Лефорт. — Головин всех нас предал! Он бежал! Бежал вкупе с княжной! Впрочем, я не уверен… Возможно, и со служанкой, Пелагеей! Он с кем-то из них бросил нас и скрылся!

Брюс отшатнулся:

— Да ты бредишь, Лефорт! У тебя жар!

— К вам шел, дабы сообщить! Предупредить!.. Измена!

— Куда он мог бежать?

— Не ведаю, ваше высокопревосходительство! Должно быть, в тундру. Взявши с собою невесту! Л ибо служанку ее… Я еще на коче зрел! Когда реками шли!.. Головин товар велел под лед спустить. Весь потопили! Табак в огне спалили! А водку наземь вылили…

Глаза у несчастного блистали, на лице застыла болезненная улыбка, а сам он трясся и покрывался густою испариной.