Невеста Франкенштейна

— Франкенштейн приехал на остров? — спросил я.

— Он жил там, — ответил Гилмор. — Однажды доктор приехал туда, везя за собой повозки, и занял большой пустовавший дом на холме за деревней. Дом этот в давние времена принадлежал контрабандисту, который жил еще и тем, что грабил суда, потерпевшие кораблекрушение, а порой и сам нападал на проходившие корабли. Но за несколько лет до этого события контрабандиста схватили и повесили, и делам его пришел конец. Доктор Франкенштейн привез с собой троих здоровенных помощников, которые делали всю работу по хозяйству. Так вот он и поселился в этом доме.

Гилмор остановился, как бы прислушиваясь к себе, и после некоторого молчания продолжил:

— Отец мой не был джентльменом, да и особенно умным его не назовешь, но меня он любил и очень за меня беспокоился. Рос-то я без матери, и кроме него единственным во всем мире родственником моим был дядя, только о нем никто из нас уже много лет ничего не слышал. Отец мой переживал, что же со мной станет, если он вдруг утонет в море, ведь я тогда был еще очень молод. А потому он буквально зациклился на деньгах: каждое пенни старался сберечь из тех скудных заработков, что имел. Пришла ему в голову мысль уехать куда-нибудь, хоть бы даже и в Америку, чтобы получить возможность выбраться из тисков бедности и нищеты, которые крепко нас тогда держали. Но вот приехал доктор, и отец начал работать на него, взявшись за дело, за которое браться ему не следовало. Поэтому-то я никогда и не говорил об этом с дядей: он бы очень расстроился, если б узнал, чем занимался мой отец и в чем, к моему глубокому сожалению, я ему помогал. Много лет я боялся разоблачения. Но теперь, став старше, я понял, что, будучи тогда мальчиком, исполнявшим поручения отца, сам я не совершал ничего такого уж противозаконного. И все же в юности я провел немало бессонных ночей, раздумывая о том, что же именно происходило тогда на Оркни. Это походило на ночной кошмар, только кошмар тот был реальностью, а она гораздо хуже любого сна.

После этих слов Дональд Гилмор опять немного помолчал, а затем продолжил:

— Думаю, мне станет легче, если я разделю с вами это тяжкое бремя воспоминаний.

Я согласно кивнул, мало задумываясь о том, какое же бремя ляжет на мои собственные плечи, когда я облегчу тяжкую ношу Дональда Гилмора. Но даже тогда у меня возникло подозрение: то, что я услышу сейчас о Викторе Франкенштейне, которого так люблю и которым восхищаюсь, выставит его в неприглядном свете. Однако отрицать знание, как подумал я тогда, — это все равно что отрицать самого Бога. Теперь я в этом вовсе не уверен. Однако в тот момент я ответил:

— Знаешь что, дружище мой Дональд, я не сомневаюсь: каких бы дел ты там ни натворил, сделал ты все это по молодости и по неведению. Так что продолжай спокойно свою историю.

— Земля наша была неплодородной, и урожай, который мы с нее собирали, был чрезвычайно скуден, — проговорил паренек. — Вы, конечно, можете себе представить, под каким впечатлением были мы, бедняки, жившие на этом суровом побережье, когда в один прекрасный день по единственной улице нашей деревни проехали груженые повозки из Лервика, которые затем покатили дальше, преодолевая тяжелый подъем на холм, к тому самому месту, где стоял старый заброшенный дом контрабандиста. Приземистый дом этот был сделан из камня, стоял он над обрывом, и было в нем какое-то особое достоинство. Главные окна выходили на море. Перед домом располагался внешний двор, переходивший в мощеный внутренний дворик, где возвышались два больших каменных строения — конюшня, в которой можно было разместить нескольких лошадей, и сарай. И сам дом, и оба эти строения уже пришли в упадок. Доктор без проволочек приступил к их ремонту, доведя до сведения населения острова, что он ученый и что ему необходимо помещение для работы. Предполагалось, что в этих зданиях разместятся его лаборатории. Нам-то это все мало о чем говорило. Радовало уже и то, что мы сможем получить у него хоть какую-то работу: мужчины — по строительству, а женщины — по уборке дома. Мы надеялись, что и в дальнейшем сумеем поработать на нового хозяина, однако, как только дом был подготовлен к размещению, доктор Франкенштейн ясно дал нам понять, что больше в нас не нуждается. Более того, двое здоровенных детин теперь несли вахту у его владений, охраняя их ночью и днем. Эти парни останавливали каждого, кто подходил к дому, и подробно расспрашивали, зачем человек пришел. После этого они объясняли, что доктора не следует беспокоить, и, как правило, всех выпроваживали. Начиная с этого времени мы почти не видели доктора Франкенштейна, а встречали разве что его лошадь, свободно разгуливавшую по улице. Так что расположение местного населения к ученому, появившееся было на первых порах, со временем улетучилось. На смену ему поползли слухи: якобы доктор знается с черной магией, якобы в конюшне у него находится какое-то странное животное, которое никто никогда не видел. И, сказать по правде, странные звуки действительно долетали до деревни, когда ветер дул со стороны дома. То были звуки, подобных которым мы никогда ранее не слыхали. Будучи людьми невежественными, мы порешили между собой, что у него там, должно быть, лев или тигр, а может, медведь, и были очень разочарованы тем, что он не позволял нам пройти в дом и посмотреть на его зверя. Ну а потом начались все наши беды. Доктор Франкенштейн, пока он ремонтировал и готовил к переезду дом, частенько пользовался маленьким, но прочным суденышком моего отца, перевозя на нем разные грузы. И вот однажды ученый спросил отца, не может ли тот сплавать на своем судне в Лоу-Кантриз и взять там один груз, о котором он никогда и никому не должен говорить. Мой отец согласился и договорился с доктором, что пойдет под парусами, ибо путешествие это было немалое для такого легкого суденышка. Кроме моего отца и меня отправиться должны были еще Франкенштейн и два его человека. Остальные люди доктора оставались охранять дом. Путешествие наше прошло удачно. Высадились мы в Остенде, где взяли на борт какие-то деревянные ящики, самый большой из которых доставлен был по морю из Дьепа, а на одной из его наклеек значилось слово «Париж». Размером где-то десять на восемь футов, он, судя по всему, был заполнен жидкостью. Хлюпающий звук внутри него был слышен довольно явственно, потому мы так и заключили. К тому же он был таким тяжелым, что в Остенде, для того чтоб поднять его на борт, нам пришлось воспользоваться лебедкой, и это очень встревожило доктора, так как он знал, что на нашей пристани в Оркни такого оборудования не сыщешь. Через два дня мы вернулись и приступили к разгрузке. Самый большой ящик, то есть тот, в котором содержалась жидкость, выволокли с судна и поставили на поджидавшую нас телегу с помощью веревок и блоков, коими мы пользуемся, когда подтягиваем суда к берегу. Затем телеги стали медленно подниматься в гору, к уединенно стоявшему дому доктора, но из-за большого веса главного груза и из-за прочих сложностей доктор Франкенштейн попросил моего отца отправиться вместе с ним и помочь с разгрузкой. Меня отец оставил тогда у соседей. Так и отправилась эта группа: один впереди с фонарем, так как было уже поздно, другие (в том числе и доктор) рядом с телегой и позади мой отец, поддерживая и подталкивая воз вперед. Хоть отец и отправил меня тогда к соседям — я к ним не пошел. Вместо этого я отправился за повозкой и стал свидетелем того, в чем оказался виновен мой отец.

— Дональд, ты же не можешь обвинять родителя в том, что он согласился предоставить свои услуги там, где это было необходимо, — начал было я. — Он ведь всего-навсего переправил свое судно на Большую землю.

— Нет-нет, я говорю не об этом, — заверил меня Гилмор. — Все из-за того большого ящика или, вернее, из-за его содержимого…

Молодой человек остановился. Все время, пока он вел свой рассказ, его лицо оставалось очень серьезным, а теперь на нем появилось несчастное выражение.

— Представьте себе мальчишку, который никогда не был нигде, кроме Оркни, — наконец сказал он печаль но. — Я даже в Лервике бывал редко. А тут меня свозили в Лоу-Кантриз, да еще в компании этих мужчин и доктора, который рядом с местным людом был все равно что пришелец с другой планеты. Но после этого меня вдруг отправляют обратно в темный соседский дом, вручив мне в руки зажженную свечу. Разве мог я уйти? Конечно нет! Я тайно отправился за повозкой дальше; мне любопытно было узнать, что такое находится в ящиках. Мне пришлось передвигаться по пастушьей тропе, что вела в обход деревни прямо туда, к утесу, у подножия которого, футах в двадцати, находился дом доктора. С того места я мог все прекрасно рассмотреть. Если б дело происходило при дневном свете и все не были бы так поглощены заботой о тяжелом грузе и о том, как бы он не свалился с повозки, меня бы непременно заметили. Но так уж получилось, что, перед тем как процессия вошла во двор, я устроился в своем надежном укрытии и оттуда смог наблюдать за всем, что происходило внизу. Однако и для этого требовалось мужество, так как под тем самым местом, где я расположился, был сарай, в котором Франкенштейн содержал своего зверя. Уж не знаю, что это был за зверь, но стонал он, бедный, так, будто испытывал невероятные страдания. То ли человек, который держал его до этого, плохо с ним обращался, то ли сам он так любил своего хозяина, что чувствовал, когда тот приближается к дому, — сказать трудно. Но уж стонал этот зверь и ревел так, что меня пробирало до костей. Было очень темно, и волны с силой бились о берег у подножия скалы, на которой стоял дом, поэтому только любопытство, победившее страх, удерживало меня в ту ночь в моем укрытии.

Но вот телега поднялась на самый верх и повернула на мощеную мостовую перед домом. Здесь началась разгрузка. Люди, в том числе и мой отец, стали по очереди снимать с повозки грузы и переносить их либо в дом, либо в здание, расположенное напротив сарая, над которым я сидел, — оно, насколько мне было известно, служило доктору лабораторией. Один из людей вынес факел и установил его перед входом в дом, а Франкенштейн держал в поднятой руке фонарь.

Между тем стоны зверя в старом сарае становились все громче и все жалобнее. Он начал биться в дверь, которая не давала ему выйти на свободу, однако никто из разгружавших телегу не обращал на него никакого внимания. Выгрузку самого большого ящика оставили напоследок, так как это было самой трудной задачей. И вот пришло время и для него. Двое человек стояли в повозке (одним из них был мой отец), двое стояли внизу, и те, что сверху, стали постепенно сдвигать большой ящик к задней части телеги. Доктор же, находясь рядом с телегой, продолжал держать фонарь. План их, по всей вероятности, состоял в том, чтобы толкать этот большой ящик одним концом вперед, на тех двоих, что стояли на земле, а потом толкавшие должны были подхватить ящик сзади. Таким образом постепенно его бы сняли с телеги. Но план не удался. Те двое, что стояли на земле, уже почти приняли ящик, и оставалось только спустить его с телеги, когда зверь, чьи жалобные стенания перешли в непонятное урчание, издал вдруг невероятной силы вопль, приумноженный эхом, и начал неистово биться в дверь своей темницы. Вопль этот так потряс присутствующих (как выяснилось позднее, его слышали даже жители деревни), что один из грузчиков, стоявших на земле, споткнулся. Ящик упал и разбился. Люди отпрыгнули, и крышка соскочила. А там внутри, наполовину погруженное в какую-то жидкость, наполовину возвышавшееся над ней, лежало тело нагой молодой женщины с разметавшимися вокруг золотистыми волосами. Видимо, она лежала все это время вот так, в этой жидкости.

— Мертвая? — спросил я.

— Сначала я подумал, что да, — ответил он. — Я решил — это труп.

— А она что ж, была жива? — изумился я.

— Да, — серьезно сказал парень, — жива. — Она лежала без движения. Вся такая белая. И ее волосы распростерлись по воде. Я до сих пор помню эту картину, она так и стоит у меня перед глазами. До этого я никогда не видел нагой женщины.

— Довольно страшная встреча для первого раза, — заметил я, стараясь замаскировать свой собственный испуг, а про себя подумал: в самом ли деле эта картина, представшая перед мальчиком в полутьме, была реальной? Неужели он действительно видел настоящую женщину? Не был ли то манекен или какой-нибудь редкий вид примата, странным образом похожего на человеческое существо? Легче было принять подобные допущения, чем представить себе, что Виктор Франкенштейн для проведения научных экспериментов импортировал женщину, мертвую ли, живую ли, — это уже не столь важно.

— Что же было потом? — спросил я.

— Доктор очень расстроился. Он кричал, бранил людей за неуклюжесть, а потом бережно поднял женщину и понес ее, с ниспадавшими чуть не до земли волосами, прямо на руках в дом. А существо в сарае все это время продолжало реветь. Я же, как только оправился от шока из-за того, что увидел эту нагую женщину в разбитом ящике, схватил ноги в руки и помчался в то место, где я, как предполагалось, должен был находиться, надеясь, что отец мой никогда не узнает, где был я в ту ночь на самом деле. Так оно и получилось.

— И что, он никогда не говорил с тобой об этом?

— Никогда. Хотя, возможно, с другими и разговаривал. Потом, помнится, ходили слухи, что доктор Франкенштейн привез к себе на Оркни из-за границы женщину, накачанную наркотиками. Но он был богат, а жители деревни бедны. Все мы его боялись, и дальше слухов дело так и не пошло.

— Не очень-то это похоже на жителей Оркни — о них всегда говорили как о смельчаках, — заметил я.

— Когда в животе пусто, то вся смелость в пятки уходит, — ответил Гилмор. — Мужчины наши боялись, что если они донесут на доктора, расскажут, будто он украл человека, или что-то в этом роде, то дело обернется против них самих и их заберут от полуголодных жен и детей.

Я покачал головой.

— Что до меня, Гилмор, то эта история о том, что Франкенштейн привез на Оркни женщину в состоянии наркотического опьянения, никак не вяжется со всем тем, что я знаю об этом человеке.

— Я рассказал все как было, сэр, — испуганно ответил Гилмор. — Это чистая правда. Правда и то, что закончилось все еще хуже. После того события мы не видели этой женщины, хотя доктор еще раз нанимал моего отца. На этот раз отец нужен был ему, чтобы отвезти в Дублин ящик, очень похожий на тот, которой мы видели в последний раз. Но внутри уже не было жидкости. Ящик этот вы грузили в Дублине, и доктор сам остался там на неделю.

Потом он вернулся обратно на корабле вместе с моим отцом, но теперь уж они были без ящика.

Я неожиданно посмотрел Гилмору прямо в глаза, стараясь понять, правду ли он говорит. Передо мной сейчас сидел либо лжец, причем столь искусный, что он сам верил своим собственным выдумкам, либо честный парень, который рассказывал только то, что видел собственными глазами.

— Ты думаешь, в последнем ящике Франкенштейн отвез в Дублин ту самую женщину? — спросил я недоверчиво. — Он оставил ее там и вернулся домой без нее?