Невидимое зло

Если он хотел остаться в живых, то его должны были видеть садящимся на самолет, вылетавший из Южной Африки в тот же день.

Он вернулся в гостиницу в Претории, где его ждало сообщение с просьбой перезвонить Тареку в Лондон. Он позвонил, но Тарек был на совещании. Кальдер выписался из гостиницы и проехал пятьдесят километров до аэропорта Йоханнесбурга, где купил билет в одну сторону до Лондона с посадкой в Лусаке. Два часа ожидания в аэропорту, два часа полета до Лусаки, где он купил обратный билет до Йоханнесбурга. К десяти часам он был снова в Южной Африке, надеясь, что те, кто за ним следил, не будут дожидаться в зале прилета, чтобы проверить, не надумал ли он вернуться. Он взял напрокат машину и поехал в Сэндтон — северное предместье, где устроился в гостиницу. Звонить Тареку уже было поздно, но на мобильник Ким он все же позвонил. Ее телефон был отключен, но он оставил голосовое сообщение, объяснив, где был.

Хотя его номер располагался на четвертом этаже, он тщательно запер все окна и дверь, но все равно спал очень неспокойно. Он то и дело просыпался и начинал вглядываться в темноту, в смутные очертания кресла, занавесок и торшера, и напрягать слух, пытаясь уловить необычный звук на фоне приглушенных шумов ночного города. Он понимал умом, что посторонних в номере не было, но его подсознание в это не верило.

Либби Вайсман жила в Йовиле — если верить карте, это был квартал к западу от делового центра Йоханнесбурга. При солнечном свете Сэндтон оказался очень живописным: шикарные отели, новые невысокие, но очень внушительные здания банков, широкие пешеходные улицы — весь район просто кричал о роскоши. Роскоши и белых людях. Кальдер ехал по засыпанным листьями улицам мимо надежно охраняемых домов. При приближении к центру картина менялась. Больше черных, меньше деревьев, обветшалые дома, огромные очереди на автобусных остановках. Когда он добрался до Йовиля, белых на улице уже не было, если не считать двух бритоголовых головорезов в полицейской патрульной машине.

Чувствуя себя неуютно, он наконец нашел улицу, где жила Либби Вайсман, и подъехал к ее дому — огромному бесформенному зданию с облупившейся краской, окруженному другими, еще более запущенными жилищами. Лет пятьдесят назад здесь был ухоженный и престижный квартал, который сейчас превратился в трущобы, заполненные проститутками и бродягами. К нему подошел необычайно худой иссиня-черный мужчина, предложив купить нечто завернутое в бумагу. Кальдер отказался, не став выяснять, что это. Непрестанно оглядываясь по сторонам, он чувствовал себя легкой мишенью для Виссера и вообще любых злоумышленников, если на то пошло. Когда дверь открылась, он испытал чувство настоящего облегчения.

Либби Вайсман оказалась полной женщиной лет шестидесяти с темными волосами, подернутыми сединой, которые падали до плеч. На ней была длинная джинсовая юбка и потертая зеленая толстовка. Утром он с ней созвонился, и она его ждала. Улыбнувшись, Либби провела его на кухню, где пахло газом и сыростью.

— Интересный квартал, — заметил Кальдер.

— Это — «зона боевых действий», [33] — отозвалась Либби.

— Понятно.

— Йовиль раньше был столицей радикалов Южной Африки, — пояснила Либби. — Мои дед с бабкой, бывшие убежденными революционерами, приехали сюда из Литвы и поселились здесь сто лет назад. Традиция сохранилась, и в начале 1990-х, когда в Южную Африку стали возвращаться сторонники АНК, они тоже стали селиться здесь. Здесь я родилась и после развода в 1991 году вернулась сюда из Кейптауна. Мне даже удалось немного поучаствовать самой в политической жизни. — Она достала сигарету из пачки на столе и закурила. — Извините, что не предложила сразу, — курите, если хотите. — Она подвинула ему пачку.

33

Так называется район городской бедноты, где отмечается высокий уровень преступности и полиция не в силах изменить ситуацию.

Кальдер покачал головой.

— Я так и думала. А затем сюда захотел переехать весь мир, — продолжала она. — Южноафриканцы, нигерийцы, конголезцы, кенийцы — буквально все. Район стал по-настоящему многонациональным. И даже слишком для всех левых. Они постепенно стали перебираться в белые кварталы, бросив здесь стариков вроде меня.

— А почему вы не уехали? — спросил Кальдер.

— Я потратила первую половину своей жизни на борьбу с сегрегацией. Я не хочу потратить вторую на то, чтобы избежать последствий.

— Вы сказали, что какое-то время занимались политикой?

Либби рассмеялась:

— Всего лишь год. И скоро поняла, что допустила ошибку.

— Разве вам не нравится Нельсон Мандела?

— Дело не в этом. Нельсон Мандела нравится всем, даже мне. Просто предполагалось, что АНК — это социалистическая организация. Я была членом Коммунистической партии. Мы хотели национализировать средства производства, накормить голодных, дать им школы, больницы, дома и землю. Я понимаю, что сегодня это звучит очень несовременно, но я искренне в это верила. А когда АНК пришел к власти, то что он сделал? Приватизировал все на свете. Такое правительство было не в моем вкусе, и я ушла в отставку. — Она вгляделась в лицо Кальдера. — Что случилось с вашей щекой?

Кальдер потрогал подсохшие царапины. Отлетевшая от пули штукатурка нанесла только поверхностные повреждения, но воспоминания о выстреле направили его мысли в другую сторону. Он не ответил.

— Насколько я понимаю, вы имели возможность испытать на себе гостеприимство Южной Африки? — поинтересовалась Либби.

— Э-э… да. Можно и так выразиться.

— Извините, наверное, я становлюсь циничной. Просто я надеялась, что когда апартеид исчезнет, насилия в стране не будет. Но этого не произошло.

— Я как раз и хотел поговорить с вами о насилии. В частности, об убийстве.

— Да, Джордж Филд мне звонил и сообщил, что вы пытаетесь выяснить обстоятельства смерти Марты ван Зейл. И кстати, сказал, что вам можно доверять, и просил по возможности помочь. Мы не очень близко знакомы с Джорджем, но в свое время он был мужественным человеком, и я намерена выполнить его просьбу.

— Спасибо. Насколько я понял, вы с Мартой были друзьями. И вместе работали в правлении благотворительного проекта?

— Да. По ликвидации неграмотности в Гугулету. Мы не были близкими подругами — я вообще сомневаюсь, что в Южной Африке у Марты были настоящие друзья, — но мы нравились друг другу. Она была немного наивной, но сердце у нее было там, где следовало. Ее муж продался, и, полагаю, ей это совсем не нравилось.

— Продался?

— Да. В данном случае — буквально. Я никогда не верила бизнесменам, которые наживались на труде черных и при этом возмущались апартеидом. Он не был последовательным в своих убеждениях, уничтожил «Кейп дейли мейл» и перебрался в Америку, чтобы наживать миллионы. Наверное, он здорово разбогател? Так ведь?

— Полагаю, что да, — подтвердил Кальдер.

— Марте эти планы не нравились, и я ее не осуждаю.

— А у вас есть какие-нибудь соображения, почему ее убили? Вы верите, что это были повстанцы АНК?

— Я этого не исключаю. Как и другого. — Либби загадочно улыбнулась. — Но я знаю нечто, о чем не говорилось в официальном отчете. Она ездила в Купугани не одна.

— Что вы имеете в виду?

— Она отправилась туда с мужчиной.

— Что?!

Либби улыбнулась:

— Корнелиус завел себе любовницу. Марта поступила так же. Он был моложе ее, но она по нему буквально сходила с ума. Думаю, что ее привлекала сама возможность совершить нечто недозволенное не меньше, чем сам факт этого. И я, кстати, была полностью на ее стороне. Я ей даже позавидовала: мой собственный брак катился под откос, и, чтобы поднять себе настроение, я бы не отказалась от молодого любовника.

— Так вот почему она поехала в Купугани?

— Да. И это место предложила ей я. С владелицей заповедника — Филлис Делахай — мы вместе учились в школе и очень дружим до сих пор. Купугани — чудесное место. Очень уединенное. А Марте было нужно именно такое. Где ее любовник не привлекал бы внимания.

— А что в нем было такого необычного?

— Он был черным. Черным американцем.

Бентон! Проклятый Бентон Дэвис! Неудивительно, что Марта просила свою мать поговорить с ним, если что-нибудь случится. И что сказал Бентон? Что ничего не знает, хотя знал все!