Невидимый (Invisible)

Вы оба любите Толстого и Достоевского, Готорна и Мелвилла, Флобера и Стендаля, но в этом возрасте ты не выносишь Генри Джеймса, а Гвин утверждает, что он гигант среди гигантов, и по сравнению с ним все прозаики пигмеи. Вы полностью согласны о величинах Кафки и Бекетта, но, когда ты говоришь ей, что Селин должен быть в их компании, она смеется над тобой и называет его фашиствующим маньяком. Уоллес Стивенс — да, но следующий по рангу у тебя Уильям Карлос Уилльямс, никак не Т.С. Элиот, чьи стихи Гвин может цитировать по памяти. Ты защищаешь Китона, она — за Чаплина, и в то же время оба в восторге при виде братьев Маркс, а твой многообожаемый Дабл-Ю Си Филдс не выжмет и одной улыбки у нее. Трюффо в лучших его работах близок вам обоим, но Гвин находит Годара претенциозным, а ты — нет; и пока она превозносит Бергмана и Антониони как властелинов вселенной, ты неохотно сообщаешь ей, что они оба наводят на тебя скуку. Никаких конфликтов по поводу классической музыки, с Бахом — на самом верху листа, но тебе становится интересен джаз, а Гвин все еще без ума от рок энд ролла, который для тебя перестал быть чем-то значительным. Ей нравится танцевать, тебе — нет. Она больше тебя смеется, а курит — меньше. Она свободнее, счастливее, чем ты, и, когда бы ты ни был с ней, мир кажется ярче и доброжелательнее, местом, где твое недовольное, интровертное я начинает чувствовать своим домом.

Разговоры продолжаются все лето. Вы говорите о книгах и фильмах, о войне, вы говорите о ваших работах и планах на будущее, вы говорите о прошлом и настоящем, и вы говорите о Борне. Гвин знает о твоих страданиях. Она понимает, что ты еще не отошел, снова и снова она терпеливо слушает твою историю, снова и снова ту же самую историю, надоедливую историю, прокравшуюся червем в твою душу и ставшую ее частью. Она пытается убедить тебя в твоей правильности, что ты ничего другого не смог бы сделать, и, хоть ты и соглашаешься, что не смог бы никак предотвратить убийство Седрика Уилльямса, ты знаешь, что трусливые раздумья перед звонком в полицию позволили Борну избежать наказания, и ты никак не можешь простить себя за это. Сегодня пятница, первый вечер июльских выходных, когда вы оба решили остаться в Нью Йорке, и ты и твоя сестра сидите за кухонным столом, пьете пиво и курите сигареты, и разговор опять переходит на Борна.

Я подумала об этом, говорит Гвин, и полностью уверена, что все началось, потому что у Борна было к тебе сексуально влечение. Это была не только Марго. Это были они оба вместе.

Ошарашенный теорией сестры, ты замолкаешь на время, раздумывая о правдоподобии ее слов, безрадостно обследовав запутанную ситуацию с Борном с новой точки зрения, но в конце концов ты говоришь нет, ты не согласен.

Подумай, настаивает Гвин.

Я и думаю, ты отвечаешь. Если бы это было правдой, тогда бы он приставал ко мне. Но он этого не сделал. Он никогда не пытался дотронуться до меня.

Все равно. Возможно, он даже не знал о своем чувстве. Но ни один человек не выдаст несколько тысяч долларов двадцатилетнему незнакомцу потому, что он беспокоится о его будущем. Он может сделать это только исходя от внутреннего влечения. Борн влюбился в тебя, Адам. Знал ли он об этом или нет — неважно.

Ты все равно меня не убедила, но если ты об этом заговорила, я бы хотел, чтобы он сталприставать ко мне. Я бы треснул его в рожу и послал бы подальше, и тогда я никогда не пошел бы с ним прогуляться по Риверсайд Драйв, и этот Уилльямс был бы жив.

Кто-нибудь пробовал с тобой такое?

Какое такое?

Другой мужчина. Когда-нибудь другой мужчина приставал к тебе?

Помню разные взгляды на меня, но никто никогда ничего не сказал.

Значит, ты не пробовал.

Пробовал что?

Секс с другим мужчиной.

Боже, нет.

Даже когда был маленький?

Ты о чем? Маленькие дети не занимаются сексом. Они не могут заниматься сексом — по простой причине, они еще маленькие.

Я не имею в виду совсем маленькие. Я говорю о пубертантном возрасте. Тринадцать, четырнадцать лет. Я думаю, что все мальчишки любят мастурбировать друг с другом.

Не я.

А эти пресловутые члены по кругу? Ты должно быть участвовал в таком?

Сколько лет мне было, когда я съездил в последний раз в летний лагерь?

Не помню.

Тринадцать… Должно быть тринадцать, потому что я начал работать в Шоп-Райт, когда мне было четырнадцать. Да, в последнее лето лагеря несколько парней в моем домике занимались этим. Шестеро или семеро их было, но я был слишком застенчивый для этого.

Слишком застенчивый или слишком отвратительно?

Скорее всего, и то и другое. Вид мужского тела всегда отталкивал меня.

Не своего собственного, надеюсь.

Я говорю о других телах. У меня нет никакого желания трогать их и никакого желания видеть их обнаженными. Сказать правду, я все время удивляюсь, почему женщины тянутся к мужчинам. Если бы я был женщиной, я бы, возможно, стал лесбиянкой.

Гвин улыбается в ответ на мою абсурдную мысль. Потому что ты мужчина, говорит она.

А ты? Была ты когда-нибудь увлечена другой девушкой?

Конечно. Девушки всегда увлечены друг другом. Это совершенно естественно.

Я говорю о сексуальном влечении. Не хотела ли ты когда-нибудь переспать с девушкой?

Я только что провела четыре года в женском колледже, помнишь, да? Всякое бывает в такой замкнутой атмосфере.

Правда?

Да, правда.

Ты никогда не рассказывала об этом.

Ты никогда не спрашивал.

Должен был? А что случилось с договором о Никаких-Секретов тысяча девятьсот шестьдесят первого года?

Это не секрет. Это совершенно незначительно, чтобы стать секретом. Откровенно говоря — чтобы ты не подумал ничего лишнего — это случилось дважды. Первый раз я была накуренная. Второй раз я была пьяная.

И?

Секс как секс, Адам, любой секс нормален, если оба хотят этого. Тела желают быть обласканы и обцелованы, и, если закроешь глаза, небольшая разница, кто тебя трогает и целует.

Принципиально говоря, полностью согласен. Я просто хотел знать, было ли тебе приятно, и если да, то почему только два раза.

Да, приятно. Но не настолько, как от секса с мужчиной. Вопреки тебе, я обожаю мужское тело и особенно те места, которых мы лишены. Короче говоря, приятно быть с другой девушкой, но нет в том энергии доброго старомодного разнополого соития.

Не стоит тех денег.

Точно. Низшая лига.

Лига Кустов и Зарослей, как бы.

Гвин фыркает смехом, хватает пачку сигарет, замахивается ею на тебя и притворно кричит в гневе: Ты невозможен!

Это совершенно точно: я невозможен. В тот самый момент, как слова вылетают изо рта сестры, ты тут же жалеешь о грубой шутке, и весь оставшийся вечер и следующий день ты не можешь отделаться от слов сестры, ставших заклинанием, безжалостным приговором кто ты и что ты. Да, ты невозможен. Ты и твоя жизнь невозможны, и ты сам удивляешься тому, как ты попал в этот тупик отчаяния и мизантропии. Только ли Борн виноват в этом? Может ли один случай трусости так повредить твоему я, что ты потерял веру в свое будущее? Несколько месяцев тому назад ты был готов покорить мир своей неповторимостью, а сейчас ты обзываешь себя глупцом и болваном, идиотской мастурбирующей машинкой, болтающейся в мертвом воздухе ненавистной работы, нулем. Если бы не Гвин рядом, ты бы, наверное, лег в госпиталь. Она лишь тот человек, с которым ты можешь говорить, и кто поддерживает в тебе интерес к жизни. И, все-таки, хоть ты и счастлив быть рядом с ней, ты знаешь, что нельзя перекладывать на нее слишком много, и что не должен ждать от нее превращения в божественного целителя, кто разрежет твою грудь и починит твое плачущее сердце. Ты должен помочь себе сам. Если что-то внутри тебя сломалось, ты должен починить это что-то своими руками.

После двадцати четырех часов унылого самосозерцания агония потихоньку стихает. Настроение меняется к лучшему в субботу; выходные второй недели в июле вы решили провести в Нью Йорке. После ужина ты и твоя сестра доезжаете на 104-ом автобусе по Бродвею до кинотеатра Нью Йоркер и заходите в прохладу темного зала, чтобы посмотреть фильм Карла Дрейера 1955 года Слово. Обычно, тебе не очень интересны фильмы о христианстве и вопросах религиозной веры, но режиссура Дрейера настолько точна, что история быстро захватывает тебя, каким-то образом представляясь тебе музыкальным произведением, будто фильм был снят для иллюстрации двухчасовой композиции Баха. Эстетика лютеранства, ты шепчешь в ухо Гвин, но, поскольку она совершенно не понимает, о чем ты, удивленно смотрит на тебя в ответ.