Невидимый огонь

В то время как Ингус говорил, Краузе встал, нашел взамен раздавленной стопки другую и налил.

— На вот трахни, и речку высветлит — вся муть осядет.

— Не высветлит, — упрямо сказал Ингус, но рюмку опрокинул.

— Знаешь, Ингус, как у нас в лагере про таких, как ты, говорили?

— Ну?

— С жиру бесится.

— Ничего ты не понимаешь, Альберт!

— Мало у тебя горя — вот где закавыка! А свободного времени и денег слишком много. Посадить бы тебя, хе-хе, годика на два, чтобы ты, милок, на вкус распробовал, что есть свобода. И какое это счастье — полное брюхо и рядом в постели баба.

— Что ты мне женой и набитым брюхом в нос тычешь! Ты и сам к этому привык не хуже меня. Как будто десять лет в кутузке не ты — кто-то другой отсидел, точно. Накормленный-напоенный, ты каждый вечер ложишься под бок к своей Ильзе и не звонишь на всю округу, что это какое-то особое счастье, потому что трепать языком ты здоров, но пока еще не совсем заврался… Залезешь в логово и дрыхнешь как боров до утра, свято веря, что свою вину ты искупил…

— Какую вину, помилуй! Кровь никогда не липла к моим рукам! Это тебе подтвердит каждый. А то схлопотал бы не десять, а верняком все двадцать пять, и теперь, наверно, уже летал бы на крылышках, чистый и непорочный, а не лакал бы эту грешную и — черт возьми! — такую сладкую водочку, факт.

— Налей, — сказал Ингус и пододвинул к Краузе свою посудину.

— Это другой разговор, — с готовностью отозвался Краузе, взболтал на свет остатки самогона и достал другую бутылку.

— Альберт!

— Ну?

— Раз уж мы начали об этом… Правда ли, что… Скажи мне, кто убил брата Войцеховского?

Краузе состроил кислую мину.

— За каким чертом это нужно? Чтобы опять спасать спасенных и крестить крещеных, так, что ли?

— Мне надо знать! Ты же, говорят, там был…

— Ну, был.

— И знаешь кто… Только не вздумай заливать, что в этот момент ты зашел за угол по нужде и ничего не видел…

— Под присягой скажу, Ингус, что не я! И пальцем его не тронул, разрази меня гром…

— Я не про тебя спрашиваю, Альберт. Я спрашиваю…

Краузе криво усмехнулся.

— Не про меня? Тогда ты сам, милок, отлично знаешь кто… Но если я его назову, не шарахнешь ли ты: «Альберт, старый жулик и плут, хоть ты мне и друг, сейчас тебе хорошо валить все на покойника Стенгревица, теперь тебе легко быть умным, а где твоя голова была тогда, сукин ты сын?» И скажешь! Потому что все мы умные задним числом. «Но угадать судьбу нам не дано, нам не дано…» И давай за это выпьем!

— Не виляй, Альберт. И не темни.

— Я не виляю. А только непонятно, с чего это ты старое ворошить взялся? Какая муха тебя в зад укусила? Что было — было, что прошло — прошло… Обоих нет в живых, и пусть их мирно спят. А если там, на том свете, есть бог, теперь это его дело разбираться, а не наше.

Они помолчали. И Краузе примирительно добавил:

— Все равно он был не жилец…

— Кто?

— Зенон Войцеховский.

— Что же вы такое ему сделали?

— Господи, что ты кричишь? Ничего. Его как следует отделали до этого. При отступлении. Напоролся он на айзсаргов, что ли. Кто его после притащил на хутор к отцу и как оно потом на свет выплыло, не знаю… Только является однажды сюда, в Гутманы, Витольд. Съездим, говорит, Альберт, с нами на часок.

— И ты поехал!

— Так я же…

— Тебя пальцем поманили — и ты бегом побежал. И, само собой, безоружный?

Краузе, сгорбившись, вертел в руке пластмассовую стопку. Потом вскинул глаза на Ингуса.

— Если бы у тебя взяли и посадили шурина, ты бы тоже бегом побежал, как ты говоришь. Вы, молодые, страсть до чего умные — языкатые вы, пока до дела не дошло. Повидал бы ты, милок, с мое, ты бы в штаны наложил, факт!

— Что повидал — как вы его волокли? Он был не в силах идти, и потом…

— Говорю тебе и повторяю: я и пальцем его не тронул!

— Что же ты делал? Смотрел? Или стыдливо отвернулся и застегивал штаны?

Краузе опять помолчал.

— А что делал бы на моем месте ты? — вымолвил наконец он глухим голосом.

Теперь помолчал Ингус.

— Я не знаю, Альберт. Но…

— По крайней мере откровенно, и на том спасибо. Ты думаешь, я все знал? Черта с два. Мне было всего двадцать. Молокосос, щенок… Теперь такие шляются с гитарами и только еще, как пишут в газетах, «ищут свое место в жизни». Мы не могли искать годами. Иногда все решалось в считанные часы: на какой ты стороне — на той или на этой? Так-то, милок…

Они чокнулись. Пластмассовые стопки не звякнули, как звякают стеклянные, а стукнулись сухо и безжизненно. Ингус поднес свою к губам, не замечая ни запаха, ни вкуса, — глоток жидкости проскочил по пищеводу, обжигая как пламя.

— Да, жаркое было время… — предаваясь воспоминаниям, сказал Краузе. — Человеческая жизнь и гроша медного не стоила, факт. Тому, кто этого не испытал, трудно представить, как круто нам приходилось, милок…

Краузе прокашлялся и запел:

Пропади жена и дети — Лишь бы пить мне, Лишь бы пить бы и гулять… —

И ребром ладони отбивал такт по столу. Ингус протянул руку к бутылке и налил обоим.

Я одну любил, вторую, да и третью, Я любил всех трех подряд! До самой старости, До самой старости, До самой старости будь молодым!..

Во хмелю тенор Краузе сделался еще выше и сильно дрожал. Стар, да, стар становится Альберт Краузе, не тот уже голос, а когда-то — такой был когда-то соловей! И каких только не знал песен! Теперь уж не те годы! Годы берут свое. Пятьдесят пять стукнуло, а те десять в каталажке надо считать вдвое…

— Еще по одной, и двигаю на автобус! — заявил Ингус. — Как бы не перебрать, точно.

— Сиди! Куда тебе спешить? Дом не волк… Домчу тебя одним духом!

— Я обещал Велдзе… Что-то я, кажется, обещал. А, нарубить дров.

— Ты что — батрак, нанялся, что ли, в воскресный день дрова рубить? Тебя за буханку хлеба покупают, а ты, лопух… Да если бы я отпустил вожжу, на третий же день моя Ильза запрягла бы меня в плуг, факт. Посидим, споем…

— А на последний автобус я уж пойду, точно.

— До последнего далеко. Сиди! Попоем песни, пока моя старуха в Риге, ладно? «У меня жена рижанка…» Три-четыре!

У меня жена рижанка, Ну а я живу в деревне…

Ингусу медведь на ухо наступил, но сейчас на пару с Альбертом получалось вроде бы здорово.

Вот она в такси красивом — Я на мерине на сивом…

— Прозит! — возгласил Ингус, замечая, что плотину внутри него наконец прорвало и он начинает пьянеть. Он ухнул в хмельной омут, как камень в воду — с чувством облегчения, забывая обо всем. И хотя весь этот день он с мужским упорством стремился к истине и ясности, разве он подсознательно ее не боялся, от нее не увиливал, желая уйти от гложущих дум — неважно каким путем, хотя бы в очередной раз таким?..