Невидимый огонь

Но это так, между прочим. Бидон, он всего-навсего бидон и есть. К. тому же мне никогда не приходило в голову, что мой бидон может сыграть какую-то роль в судьбе Марианны Купен…

Но как раз благодаря этой маленькой сделке мы с Марианной хоть немножко сблизились, и из всех мургальских усадеб именно в Купены я волей-неволей заглядывала чаще всего. И случалось, мы не только перекинемся словом из вежливости, но иной раз — особенно когда дома не было Алисы — и поболтаем про жизнь, и про жизнь вообще, и конкретно про жизнь Марианны, в которой особенно большое место занимал Петер.

Так за несколько лет из отрывочных воспоминаний, рассказанных в разной связи и по разным поводам, и нечаянно оброненных фраз в моей голове сложилось определенное представление, в котором, очень возможно, немало субъективного, о Марианне Купен и ее жизни. Сколько достоверного было в том, что мне поведала Марианна, сказать не берусь. Правдивость ее слов я никогда не проверяла, хотя и не все в них казалось мне убедительным, и в первую очередь то, что Петер в ее рассказах всегда заслонял собой все прочее, а ведь в жизни Марианны был и муж, было двое родных сыновей, Эдгар и Кристап, умершие в раннем детстве. Может быть, время так стерло живые черты собственных сыновей, что Марианна их как следует уж не помнила. Но как женщине, у которой тоже есть дети, мне трудно это допустить — в сердце матери все же остается нечто такое, чего не в силах стереть и развеять в прах время, разве что припорошить пеплом забвения. Во-вторых, Петер в воспоминаниях Марианны обретал как бы ореол благородства, который слабо вязался с тем, что мы в Мургале (к тому времени и я) о нем знали: легкомысленные браки, более чем странные отношения с Алисой, вечные скитания по белу свету, хватка во всяком деле, начиная с рубки леса и кончая кроем заготовок для обуви, и в то же время полная неспособность по-настоящему, душой привязаться к чему бы то ни было, вдобавок еще исполнительные листы на алименты, которые искали его и преследовали по всему Советскому Союзу, обычно опаздывая, так как он успевал в очередной раз переехать на новое место, и наконец желание покрасоваться, можно сказать даже некоторая фатоватость, — в сумме набирался такой груз грехов и пороков, что было сомнительно, может ли его возместить нечто столь абстрактное и крайне неопределенное, как доброе сердце, чего у Петера не отнимал никто…

И однажды я Марианне примерно так и сказала. Не подумав, выпалила и потом спохватилась, что зря и что все равно это в ее взглядах ничего не изменит — только повздорим. И в одном я не ошиблась — мнения Марианны мой довод не поколебал и даже, казалось, не вызвал у нее и тени сомнения в своей правоте. Но поссориться мы все же не поссорились. Помолчав немного, она с глубокой убежденностью сказала, что людей дорогих и близких надо принимать такими, какие они есть, а все горести наши и раздоры идут оттого, что мы понимаем только себя, а другого норовим переделать на свой лад. Так она выразилась, возможно имея в виду меня и себя, но скорее всего себя и Петера, и руки ее на коленях лежали такие спокойные и в таком согласии друг с другом, а лицо смотрело так ясно и просветленно, что у меня не хватило духу вымолвить, а не эти ли ее взгляды были причиной многих невзгод Петера?

Марианна прямо сияла, расцветала на глазах, когда упоминала сама или кто-то другой при ней называл имя Петера. Признаться, мне никогда не случалось наблюдать такую слепую и тем не менее столь возвышенную любовь матери к сыну, ведь рабская привязанность обычно бездуховна, а чувства Марианны отличала восторженность, что ли, погасить которую с годами не могло ничто. Казалось, она каждый день благодарит судьбу за то, что ей выпало счастье быть матерью Петера. И если гениальными можно назвать не только умственные способности, но и эмоции, исполненные силы и постоянства, больше того — не затухающей десятки лет эйфории, то гениальной хочется назвать и любовь Марианны к Петеру, который не был ей даже родным сыном.

Это обстоятельство, кстати, она упоминала весьма неохотно и крайне редко, за все годы, если меня не подводит память, обмолвилась только раз: когда речь шла о Петере в детстве, она сказала, что веночные дети всегда родятся крепенькие. Я в простоте душевной удивилась — что это за веночные дети? И Марианна мне объяснила, что так называют детей незаконных. При всем моем филологическом образовании я знала только детей внебрачных и прижитых, детей побочных и бастардов — всё с более или менее презрительным оттенком. А веночные дети звучали таинственно и, я бы даже сказала, торжественно, и это лишний раз говорило об отношении Марианны к Петеру.

В то время для меня уж было не секрет, что он Купенам приемный сын. Петер был личностью до того экзотической, что с каждым его довольно редким появлением в Мургале люди начинали вновь перевеивать мякину прошлого, от коего занятия подымалось столько пыли, что контуры истины проступали сквозь нее очень слабо. Поэтому я не слишком доверяла версии, что Петер — сын Войцеховского. Однако Марианна подтвердила: да, его сын. От Евы Лукаж, которая умерла в родах. Ребенка пришлось взять ее сестре Эльзе, у которой своих было четверо. Войцеховский? Про Войцеховского было известно только, что он вместе с отцом расстрелян в Раудавской тюрьме. И Эльза, посомневавшись, поколебавшись и наплакавшись — но куда в войну денешься с такой оравой и как накормишь пять ртов? — в конце концов согласилась отдать, и они с Мартином привезли малыша к себе. После оформили и бумаги, все как следует, и фамилия мальчонки стала Купен, а имя дали Петер. Мартин сперва беспременно хотел назвать его Эдгаром или Кристапом, но она, Марианна, не согласилась. Имена умерших давать нельзя, это не к добру…

Мне не терпелось спросить, как сложились у них отношения с Феликсом Войцеховским, который жил тут же, рядом, но стоило мне обиняком насчет этого заикнуться, чтобы сразу заметить — Марианна не желает об этом вспоминать, во всяком случае рассказывать. И хотя мое любопытство, как легко догадаться, было возбуждено, я от расспросов воздержалась, так никогда всего и не узнав. Но можно ли о чем бы то ни было разузнать все и нужно ли вообще лезть в душу ближнего?

Но если Марианна казалась мне человеком глубоким и даже с необычной внутренней жизнью, то Алиса, наоборот, производила впечатление существа довольно примитивного. В ее холодности было что-то от рыбы, в ее безропотности — что-то от овцы, и, судя по характеру их с Петером отношений, вполне можно было допустить, что ей неведома, как курице, и ревность. Дурнушкой ее никто бы не назвал, но и красавицей никоим образом тоже. Никаких особых изъянов в ее внешности не было, и в то же время с ней можно было встретиться десятки раз и не заметить, не запомнить, какого цвета у нее глаза (серо-голубые? зеленовато-желтые?) или какого тона волосы (светло-русые? темно-русые?). Она работала в Бривниеках, на свиноферме, и дорога туда из Купенов шла почти вдоль моего двора, так что, по крайней мере, раз в день, а иногда и два я слышала треск ее мопеда или видела ее на пути туда или обратно, и почти всегда, если не считать самой середины лета, в одном и том же: в платке, куртке, в мужских брюках и резиновых сапогах. В брюках она, как говорится, ложилась и вставала, прямо как парень. В эксплуатации, так сказать, они очень удобны, однако накладывали на Алису печать сугубой деловитости и бесполого, что ли, существа, что отпугивает мужчин больше, чем явное уродство, облаченное в женские аксессуары.

Интересовало ли ее что-нибудь, помимо небольшого хозяйства в Купенах, колхозных свиней и, конечно, еще Петера? Сказать трудно. Я никогда не видела также, чтобы Алиса громко, от души смеялась, и это наводило на мысль, что характер у нее мрачноватый, брюзгливый, но в предположении этом заставляло усомниться то, что она никого не честила и ни на что не сетовала, ни о ком не злословила и ни с кем не ссорилась, хотя свинарки на ферме иной раз и цапались, — и вообще и к соседям, и к товаркам по работе относилась без предвзятости и держала себя в узде. Ах да, если не считать единственного раза, когда она хлестко, забористо и, при ее общеизвестной молчаливости, довольно долго отчитывала зоотехника за то, что свиньям привезли негодный корм. Однако этот случай, выражаясь литературно, был настолько нетипичен, что вряд ли позволял делать какие-то выводы, и пришел мне в голову в связи с совсем другим событием, происшедшим этой осенью, в грибную пору.

После длительной засухи прошел сильный и теплый дождь, грибы в наших лесах полезли из земли скопом, и отовсюду — из Раудавы и даже из Риги — скопом понаехали машины и мотоциклы, так что на каждом перекрестке просек стояло по «Москвичу» или «Яве». Мы, мургальцы, тоже не хотели остаться в дураках, и кто только мог выбрать часика два, тот, поддев на руку корзину или ведро, отправлялся в лес.

И в такой вот день я однажды встретила Алису. Мшистые бугры и молодой лес, как я уже говорила, кишмя кишели грибниками, поэтому вначале я не обратила внимания на какую-то бабенку в брюках, которая маячила невдалеке и делала руками какие-то знаки. В брюках здесь были все, и, аукаясь со своими напарниками, кричала не она одна — справедливости ради надо сказать, что больше всех горланят в лесу все же представители сильного пола, у которых в крови, возможно еще с древних времен, живет инстинкт реветь в период гона. Я собиралась спокойно идти дальше своею дорогой, но бабенка двинулась ко мне, и я узнала ее — Алиса. Впрочем, «узнала» совсем не то слово.

Да, конечно, в женщине я признала Алису, но была она до того непривычная, взбудораженная, что сразу стало ясно — что-то случилось. Обычно лицо ее вовсе не отличается яркостью, разве что на сильном морозе, но и тогда краснеет прежде всего нос. Теперь же щеки ее так и цветут нежным румянцем. Глаза блестят ясные и синие — того редкого и насыщенного тона, который называют цветом незабудок. Приоткрытые как от быстрого бега губы, которые всегда казались мне аскетически тонкими и бледными, сейчас влажные, пунцовые и почти чувственно дрожат. И, удивленная такой неожиданной, просто разительной метаморфозой, я замечаю ту же перемену и в ее фигуре: под расстегнутой курткой сквозь тонкий джемперок заметно, чуть ли не дерзко выпирают полушария грудей, и даже нескладные пятирублевые брюки не могут скрыть мягкую линию ее бедер — она вся налилась и заиграла красками, как поспевшее на дереве яблоко, только поспевшее в мгновение ока.

— Что случилось, Алиса? — спрашиваю.

— Хочу вам что-то показать, — отвечает она, и в голосе ее волнение.

— Где это?

Она кивает в ту сторону, откуда сейчас подошла, и мы обе направляемся туда — она торопливо, стараясь опередить меня, так что я едва за ней успеваю. И с приближением к месту, куда она меня ведет, чувствуется, что возбуждением дышит все ее существо.

Неожиданно остановившись, Алиса одними губами шепчет:

— Там ребенок.

— Ребенок?

— Да. Брошенный ребенок.