Невинная девушка с мешком золота

Тиритомба причину крепости сводов понял, но объяснить не успел — из темноты донёсся жалобный детский вопль.

Лука бросил на монаха укоризненный взгляд и устремился во тьму, направив впереди себя меч.

Арап кинулся следом, грозно размахивая над головой ятаганчиком.

— Ничевок! Ничевок! Где ты, деточка? — каким-то кудахтающим голосом воззвал атаман.

— Пусти! Пусти, гадина! — орал Ничевок. Лука с арапом пробежали несколько шагов, и тут тьма кончилась. Под потолком сиял голубой шарик — Луке приходилось слышать о таких вечных светильниках, коими пользовались алхимики в своих мрачных подвалах.

Взору бывших разбойников представилась следующая картина.

Прямо на земле, как раз под светильником, стояла огромная кожаная сума со множеством кармашков и ремней с блестящими застёжками. Из сумы торчали тощие ноги нахального Кузнецова сына. Ноги эти сильно дрыгались.

Лука отбросил меч, подбежал к суме и успел ухватить мальчонку за пояс.

Какая-то неодолимая сила тащила маленькое тельце в глубь сумы.

Будь Лука в своём прежнем, добромолодцевом, состоянии, так он бы нипочём не удержал бедняжку. Но все ведь знают, что женщина ради спасения гибнущего ребёнка (пусть даже не своего) способна на сверхъестественные поступки, поскольку к силе тут прилагается что-то ещё, богатырям неизвестное.

Радищев рванул мальца к себе.

Честно говоря, он боялся, что они с неведомым противником разорвут хрупкое тельце пополам. Но окаянный сорванец оказался на "диво крепким. Он вылетел из сумки, не забывая при этом истошно вопить.

— Девка, девка, чего он цепляется?! — орал Ничевок. Руки у него были до локтей в глубоких кровоточащих царапинах.

Арап ухватил мальца и стал утешающе гладить по колтунам.

— Ребёнка обижать? — звонко, с привизгиванием. — Ты его рожал? С этими словами Радищев достал из-за пояса пистоль и погрузил руку в суму. Рука ушла неожиданно глубоко, и тут же в неё вцепились чьи-то когти. Тогда Радищев сунул в суму вооружённую руку и выпалил.

Оказалось, что порох не подмок, так что Челобан здорово рисковал.

Из сумы донёсся возмущённый вопль. Когти разжались.

— Чего дерётесь? Почему законную добычу отнимаете?!

Лука вытащил руки из сумы и раскрыл её пошире, надеясь увидеть обитателя. Но в суме царила непроглядная тьма, рассеять которую не мог даже свет, исходящий из голубого светильника.

— Ты кто, мерзавец? — крикнул Лука, словно в колодец — даже эхо забилось.

Атаман поднял суму — она была лёгкая, словно бы пустая.

— Отзовись! — потребовал Радищев. — А то я тебя расстреляю — не пожалею пороху!

— Не надо пороху, — жалобно сказали из сумы. — Голодный я. Давно героятиной не питался.

— Ты кто? — не унимался атаман.

— Я демон... — признался сумной обитатель. — Голодный демон. Вечно голодный. А зовут меня Депрофундис. Дайте, во имя бездны, чего-нибудь поесть... Хоть коровку! Хоть овечку! Хоть петушка! Но лучше бы героя... Или двух... Желательно конных...

Лука решительно стал затягивать на суме ремни.

— Поголодаешь, не сдохнешь, — безжалостно сказал он.

— Надо сжечь сию ужасную ловушку! — потребовал арап. — Чтобы никто больше в неё не попался!

— А вот мы змея в неё и заманим, — сказал Радищев. — Хотя... Может, он как раз там и сидит?

— Я не змей, — глухо донеслось из сумы. — Я демон Депрофундис.

— Отчего же ты, латинский демон, по-нашему говоришь? — спросил атаман.

— Я по-всякому говорю, — пояснил Депрофундис. — Я же полиглот. Много чего проглотил. Нету здесь никакого змея.

— Значит, нету? А кто же героев губит? — продолжал допрос Лука. Он даже ослабил ремень, чтобы лучше слышать ответы.

— Жадность их губит! — решительно заявил Депрофундис. — Они как суму увидят, про змея враз забывают и лезут внутрь: думают, там есть что-нибудь хорошее. А там ничего хорошего нет, кроме меня и бездонной бездны, ни дна ей ни покрышки. А я в этой бездне витаю...

— И давно витаешь?

— Да уж и не помню... Заточил меня туда этот... как его... Ну да вы сами увидите. А как увидите, сейчас же ко мне пихайте без разговоров! Уж я-то с ним разберусь!

— Что же нас ждёт впереди? — не унимался Лука.

— Колдун, — сказал демон. — Он меня из бездны вызвал, он же в ней и заточил...

— Против колдуна нам бы богодул пригодился... — сказал Тиритомба.

Бедный Ничевок уже успокоился, но продолжал цепляться за его шальвары.

— Нет уж, — заявил Лука. В гневе красавица-атаман стала совсем уже прекрасна. — Брат Амвоний нас в беде бросил — ну да и мы ему про суму ничего не скажем. Чувствую, что она нам ещё пригодится. Бери суму, стихосложец, заверни её в узел. Эй, ты, Депрофундис! Поклянёшься ли нам служить верой и правдой? А мы тебя за то подкармливать будем...

— Конечно, клянусь! — поспешно сказал демон.

— Много ли стоит демоническая клятва? — спросил поэт.

— Равно как и девичья, — нашёлся Лука. Ничевок шарахнулся от страшного вместилища, побежал было к выходу, но вернулся.

— Ну-ка беги к отцу! — приказал Лука.

— Не пойду, — заплакал Ничевок. — Барышня, миленькая, там же у входа этот ваш бородатый сидит... Я его тоже боюсь... У него глаз дурной!

Радищев хмыкнул.

— Ладно, пойдём. Авось этот колдун не страшней Депрофундиса...

ГЛАВА 38

Разочарование было полным.

Змей располагался не в громадной зале, как мечталось, а в довольно тесной комнатёнке, заставленной всякими столами, увешанной полками, с огромной алхимической печью-атанором. На столах стояли грязные стеклянные сосуды самой разнообразной формы. Воняло в комнатёнке хоть и не человеческими отходами, но всё равно нестерпимо. Да и жара там стояла несусветная: от растопленной; несмотря на тёплую погоду, печки.

Голова у змея была всего одна, да и та человечья. И ноги у него были человечьи, и руки, и всё прочее, скрываемое белой некогда хламидой, расшитой незнакомыми, но всё равно страшными символами.

А вот голова змея показалась Луке довольно-таки знакомой.

Один раз он её уже видел. На том самом куске чумазого пергамента, который развернул перед ним на опушке разбойничьего леса злодей Микелотто. Голова была не простая, а золотая: ведь Кесарь Римский обещал за неё кардинальскую шапку и кое-что ещё, о чём не говорят.

Засаленные седые кудри окружали высоченный голый лоб, пересечённый тремя глубокими морщинами. Гордый нос, подобный клюву плотоядной птицы, стремился вырваться из бледно-жёлтого лица. Но у самого основания нос строго стерегли два глаза — маленьких, пронзительно-чёрных и близко посаженных.