Невинность

Обезумевшие полицейские могли вернуться в любой момент. И пусть в какой-то степени испытывая сожаление, они убили бы меня с той же жестокостью, которую продемонстрировали, убивая отца.

Свернув балаклаву, которую он снял, и положив в карман своего плаща, я стянул шарф с его шеи и замотал им голову отца, скрыв таким образом лицо, потом надел капюшон, закрепил липучкой под отвисшей, сломанной челюстью.

В эту безветренную ночь снег валил так сильно, что я, находясь в середине квартала, ничего не видел дальше перекрестков, которыми он заканчивался. Забастовка рабочих департамента уборки улиц и вывоза мусора привела к тому, что наша бдительность притупилась и мы затеяли игру на пустынной мостовой, но эта же забастовка гарантировала, что в столь поздний час, далеко за полночь, в ближайшие минуты никто не потревожит меня.

Кафедральный холм являлся самой высокой точкой города, а это означало, что тоннели ливневой канализации здесь самые маленькие, потому что воды в них поступало совсем ничего. Я не мог унести тело отца в наш подземный мир, потому что мне не удалось бы протащить его по здешним тоннелям.

У меня оставались два варианта, но первый мне не нравился. Я мог тащить волоком или нести тело по одной из длинных, наклонных улиц, которые спускались с этого высокого плато, квартал за кварталом, пока не добрался бы до расположенного на равнине микрорайона, под которым уже находились тоннели большого диаметра, где я мог идти в полный рост. Даже под валящим снегом, даже при такой плохой видимости, чем дольше я оставался наверху, тем сильнее возрастала вероятность, что меня заметят или вернувшиеся полицейские, или кто-то еще. Кроме того, не смог бы я нести отца так далеко, в снегу по колено, а тащить волоком, как тащит охотник из леса подстреленного оленя… от этой мысли мутило.

Но оставался еще и собор Святого Сатурния. Комплекс его зданий занимал целый квартал, включая не только резиденцию архиепископа и административные помещения епархии, но также монастырь с часовней, трапезной и внутренним двором в окружении сада. Имелся и потайной ход, уводивший к подножию большого холма, но, чтобы добраться до него, требовалось занести отца в собор.

В эти дни – на самом деле порядок этот ввели годами раньше – церкви тоже запирались после вечерней службы или какого-то мирского мероприятия, проводившегося позже. Ранее они оставались открытыми круглые сутки, чтобы любая мятущаяся душа могла войти и в одиночестве преклонить колени. Но в последние несколько десятилетий оставленная на ночь открытой дверь церкви служила приглашением к вандализму и осквернению алтаря. Таким уж стал современный мир.

Различные двери в кафедральный комплекс отпирались с рассветом, и я знал место, где мог дожидаться этого момента, оставаясь скрытым от всех. Мне было двадцать, сил хватало, но предстояла серьезная проверка моей выносливости, когда я взвалил тело отца на плечо и понес к собору Святого Сатурния.

Чтобы доставить тело отца к месту его упокоения вскоре после рассвета, сначала мне предстояло отнести его во владения мертвых, а уж потом углубиться в подземный мир.

41

Подсвечник на рояле – с толстым основанием из прозрачного стекла и рубиново-красным полушаром с чайную чашку – окружал темно-красный ореол, подсвечивающий черную лакировку «Стейнвея». Возникало ощущение, будто смотришь на костер, горящий под водой.

Мое предчувствие, что этот звонок не сулил ничего хорошего, похоже, подтверждала интуиция Гвинет, потому что, прежде чем ответить, она переключила мобильник на режим громкой связи, чтобы я услышал, о чем пойдет разговор.

– Алло.

В библиотеке прошлой ночью, когда Райан Телфорд гонялся за Гвинет, я слышал, как он прокричал ей несколько слов. И хотя голос не узнал, по сказанному стало понятно, что это он.

– Меня убедили, что ты в санатории после безвременной смерти отца, ультрадорогом дурдоме, забилась под кровать и сосешь кулак, не говоришь ни слова и вылечить тебя невозможно.

В практически темной комнате я стоял у клавиатуры, а она – у другого конца рояля, на безопасном, но и не таком большом расстоянии. Света от дисплея мобильника не хватало, чтобы я мог разглядеть выражение ее лица.

Она промолчала, и через какое-то время Телфорд продолжил:

– Ты невротическая маленькая мышка. Боишься людей, косишь под готку, прыгаешь из одной мышиной норки в другую, но по-своему восхитительная.

– Убийца, – произнесла Гвинет ровным голосом.

– Какое извращенное у тебя воображение. Ты, вероятно, даже представляешь себе, что эксперт по дезинфекции посетил не одну твою норку, а вскоре посетит все восемь.

Вновь Гвинет предпочла промолчать.

– Моя нынешняя бизнес-модель требует наличия партнера. Ты это знала? Он разочарован в недавнем повороте событий, так же как я. Плохо, что у тебя нет партнера, маленькая мышка. Меня печалит, что ты одна в этом жестоком мире.

– Я не одна, – ответила она.

– Ах да, твой опекун. Но надежды на него уже нет.

– Он не давал тебе ни этого номера, ни адресов.

– Нет, не давал. Но он на поводке, знаешь ли, даже в большей степени, чем сам осознает. Если он вдруг дернется, что ж, тогда мне придется встретиться с ним и объяснить законы поводка. Но теперь, когда я знаю, что ты не в санатории и никогда там не была, нам надо встретиться. Меня очень тянет к тебе, мышка.

– Я не одна, – повторила Гвинет. Мне показалось, что она смотрит на меня, но из-за темноты утверждать этого я не мог.

– Какая ты храбрая. Сирота, беспомощная неврастеничка, изолированная собственным неврозом, неопытная. И однако такая храбрая. Храбрая маленькая мышка, ты когда-нибудь представляла себе, каково это, когда тебя сразу заполняют двое мужчин? Я про настоящих мужчин, не таких, как твой драгоценный опекун.

Она отключила связь без комментариев.

Я ожидал, что мобильник зазвонит вновь, и напрасно.

Ее стакан с вином блеснул в свете свечи, когда она поднесла его к губам.

– И что мы теперь будем делать? – спросил я.

– Обедать.

– Но, если он найдет это место…

– Не найдет. Я приготовлю обед, мы поедим, а потом я поиграю тебе на рояле. Может, даже выпью второй стакан «пино гриджио».

В маленькой кухне не хватало места для двух поваров, причем одна из них не терпела прикосновений, а второму приходилось скрывать лицо.

Я вернулся к окну и посмотрел вниз. Снега нападало достаточно много, чтобы после проезда автомобиля не открывался черный асфальт. Мужчина с немецкой овчаркой уже наверняка добрался до дома.

Чистяки, которые стояли на крышах на другой стороне улицы, тоже исчезли. Я задался вопросом: а может, они перебрались на крышу этого дома? Подумал, не открыть ли окно и выглянуть, поискать их характерное свечение.

Но, как и положено замку, в котором хранилось бесценное сокровище, окна не открывались. Легонько постучав костяшками пальцев по стеклу, я понял, что оно необычно толстое. Подумал, что, скорее всего, еще и пуленепробиваемое.

42