Невинность
Шрифт:
Пространство делилось на секции рядами колонн. Крестовые своды над каждой покрывали фрески. Здесь покоились епископы, и кардиналы и, возможно, кто-то из выдающихся прихожан, которых город хоронил тут из поколения в поколение.
Пол во всех секциях наклонялся под разными углами, на что указал мне отец давным-давно, когда мы впервые пришли сюда тем самым маршрутом, которым мне предстояло унести его. Я проходил среди колонн и фигур в капюшонах и развевающихся сутанах, на самом деле теней, отбрасываемых газовыми рожками, оживленных моим разыгравшимся воображением. Направлялся я в один из углов подземелья,
Положив отца на пол, я воспользовался крюком-монтировкой, чтобы подцепить большую крышку люка. Сдвинул ее практически полностью, оставив навес в несколько дюймов. Изредка до меня доносились слова псалмов, но я знал, что монахи меня не слышат.
Вертикальная шахта диаметром в четыре фута уходила на шестьдесят футов вниз, выводя в достаточно большой тоннель, чтобы человек мог идти в нем, пусть и наклонив голову. Этот тоннель построили одним из первых в городе, из кирпича и цементного раствора, но он по-прежнему находился в рабочем состоянии.
Железные скобы в стене шахты предназначались для спуска и подъема тех, кто обслуживал дренажную систему, но некоторые расшатались, так что требовалась определенная осторожность. Диаметр шахты не позволял мне спуститься вниз с привязанным к спине телом отца. Да и не знал я, чем и как его привязать.
Я мог доставить тело отца вниз только одним способом, пусть мне и не хотелось этого делать. После короткого колебания я опустил тело отца в дыру, ногами вперед. Отвернулся, но не заткнул уши. Чувствовал, что должен запечатлеть все подробности его путешествия от места смерти до могилы.
Шуршание плаща о кирпич усиливалось с увеличением скорости падения. Он ударился о дно большого тоннеля, отскочил в сторону, но небольшой наклон не позволял ему скользить дальше.
С минуту я стоял, дрожа всем телом, сдерживая слезы и собираясь с духом, чтобы спуститься самому.
Потом услышал шаги и голоса, эхом отдающиеся от сводов.
43
Как требовали правила наших странных ухаживаний, если происходящее между нами могло называться ухаживанием, обеденная зона куталась в темноту: три свечи в подсвечниках-чашах из синего стекла стояли на подсобном столике, еще шесть – на кухне, куда вела открытая дверь, ни одной – на столе, за которым мы ели. Я снял балаклаву, но не куртку, и капюшон оставался на голове.
Простенькая стеклянная люстра висела над нами, темная, из уважения к моим специфическим требованиям, но хромированные части чуть отражали синий свет, который, казалось, наполнял и прозрачные стеклянные колпаки лампочек. Поблескивали наши стаканы и столовые приборы, а на стене за столиком колыхались синие всполохи.
Гвинет приготовила крабовые котлетки, салат из перца с капустой, маленькие картофелины, сначала обжаренные, а потом запеченные в духовке. Мне понравилось все, и я не смог определить, что она приготовила из свежих продуктов, а что – из замороженных.
– Кто может быть партнером Телфорда, о котором он упомянул? – спросил я.
– Понятия не имею. Он лжет с той же легкостью, с какой дышит, поэтому, возможно, никакого партнера нет.
– Я думаю, есть.
– Я тоже, – после паузы согласилась со мной
Гвинет.– А что он имел в виду, говоря, что твой опекун на поводке?
– Мы встретимся с ним позже. Тогда ты узнаешь.
– Ты говорила, что об этом месте он не знает.
– Не знает. Нам придется выйти отсюда, чтобы встретиться с ним.
– Это безопасно?
– Не совсем. Но необходимо.
Мне нравилось «пино гриджио». Я никогда не пробовал это вино. Мне нравился силуэт Гвинет по другую сторону стола, ее руки напоминали изящные руки русалки в светло-синем сне.
– По голосу он совершенно порочный.
Гвинет рассмеялась.
– Не могу с тобой не согласиться.
– Пять лет тому назад, когда он… – я замялся, и она закончила фразу за меня:
– Когда он пытался меня изнасиловать?
– Тебе было только тринадцать. Ты говорила, что жила одна на верхнем этаже дома твоего отца.
– Ты помнишь худшую ночь в своей жизни, Аддисон?
Я подумал о ночи, когда отца застрелили, а потом долго били дубинками на Кафедральном холме.
– Да, я помню худшую ночь.
– Я тоже. Я жила на четвертом этаже особняка моего отца, когда Телфорд попытался добраться до меня, но папу убили за несколько минут до этого, на кухне.
– Я понятия не имел, что все произошло в одну ночь.
Резкий стук раздался над головой, три пары быстрых, но не таких уж громких постукиваний, словно ударник оркестра постучал по полому деревянному блоку маленьким деревянным молотком.
Я никогда не слышал, чтобы чистяки издавали какие-то звуки, но, посмотрев вверх, спросил:
– Кто-то на крыше?
– Там чердак. Но это ерунда. Может, водопровод.
Звук повторился: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
– Да, воздух в водяных трубах, – настаивала она.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук.
– Всегда шесть постукиваний парами? Как такое может быть?
– Не всегда. Иногда одно постукивание или два, иногда больше шести. Воздух в трубах. Как тебе крабовые котлетки?
В густом сумраке я не мог разглядеть ее лица, и она моего – тоже.
– Восхитительные. Ты потрясающий повар.
– Я потрясающий разогреватель.
Я поднял стакан с вином, замялся, ожидая очередного постукивания, но напрасно.
– Гвинет? – позвал я после глотка вина.
– Да?
– Я здесь просто счастлив.
– И я счастлива, – ответила она. – Я всегда жила в таких узких рамках. Но сейчас все ограничения сняты.
44
Шестью годами раньше, в подземном кладбище собора, стоя у открытой дренажной шахты в самом дальнем от входа углу, я не решался пошевелиться, потому что каждый звук отразился бы от крестовых сводов и эхо возвестило бы о моем присутствии.
Секции подземелья отделялись только колоннами, и хотя звук распространялся далеко и быстро, эти самые колонны заслоняли обзор. Они напоминали мне сосновый лес, в котором я оказался еще мальчишкой, и по нему вышел к церкви у реки. Нижние ветви начинались высоко, кустов практически не было, но множество стволов не позволяло заглянуть вдаль. И здесь я ничего не видел, учитывая сумрак, не разгоняемый светом газовых рожков.