Невиновные
Шрифт:
— Скажите… Извините, что вам докучаю… Может, будет лучше, если вы подпишете мне документ?
Он понял и вернулся в дом.
— У вас есть бумага?
Она уже купила пакет дешевой линованной бумаги — такую можно купить только в сельской местности. Были у нее и ручка, и бутылочка зеленых чернил.
— Только такого цвета и были.
Он составил нечто вроде арендного договора, не допускавшего иного истолкования.
— Вы ведь в самом деле сказали, что я могу здесь оставаться, пока буду жива?
— Здесь так и написано.
Она
— Должно быть, здесь все правильно… Вы в этом разбираетесь лучше, чем я… Спасибо вам еще раз, буду молить Бога за вас и вашу семью…
В детстве он жил здесь, в этой лачуге. У него были брат и сестра, оба они умерли в один год от какой-то заразной болезни, названия которой он так и не узнал.
Это был его мир, и другого он не знал, пока честолюбие не побудило его отправиться в Париж.
Когда он вернулся домой на бульвар Бомарше, радио гремело на всю квартиру. Марлен была готова с утра до вечера слушать музыку.
— Прости, отец…
В первые дни после смерти Аннет он просил детей не ставить пластинки, не включать телевизор. Но мог ли он требовать, чтобы они отказывали себе в этом бесконечно?
— Ничего, слушай…
— Как там было?
— Как обычно бывает в деревне.
— Пришло много народу?
— Все, кто способен передвигаться на своих ногах.
— Твой отец был известной личностью в деревне?
— В своем роде. Больше него никто не мог выпить.
— От этого он и умер?
— Вероятно.
— Тебе было очень грустно?
— Грустно снова увидеть места, где прошло мое детство.
— Там, должно быть, красиво?
— Совсем нет…
— Ты какой-то подавленный…
— Я повидал кое-кого из соучеников, которые остались там. Повидал кузнеца, который, когда я уезжал, был крепким мужчиной в расцвете лет, а превратился в седовласого старика, который ходит, опираясь на палку…
— Бедный отец!
— Надеюсь, когда-нибудь, через много лет, если вы приедете сюда, в эту квартиру, у вас не будет такого впечатления. Мне хочется, чтобы у вас обоих от вашего детства и вашей юности остались приятные воспоминания.
— Так и будет, это точно.
Она взяла его за руку и поцеловала.
— Жан-Жак безвылазно сидит у себя в комнате и трудится. Он не знает, что ты приехал.
Из кухни высунулась Натали.
— Мне послышалось, что кто-то разговаривает. Как съездили? Хорошо?
— Скорее, тягостно.
— Да… Бывают места, куда лучше не возвращаться…
У Жан-Жака были всклокоченные волосы и усталые глаза. Он поцеловал отца в обе щеки.
— Я в страшной запарке. Экзамен будет на той неделе, а остались еще кое-какие мелочи, которым раньше я не придавал значения. Как насчет поесть?
— Все готово, — объявила Натали.
— На твоем месте я не изводил бы себя так… Ты же уверен, что сдашь экзамен…
— Никогда ни в чем нельзя быть уверенным.
Селерен готов
был согласиться с дочерью. Единственное, в чем можно было упрекнуть Жан-Жака, так это в том, что он все принимал слишком всерьез, начиная с учебы.— У меня есть товарищи в лицее, которые считают, что в нашем возрасте на все можно наплевать. Они не отдают себе отчета, что как раз сейчас, в эти годы, решается вся наша жизнь… Что ты об этом думаешь, отец?
— Я думаю так же, как и ты… В наше время нужно иметь диплом, даже если ты забыл все, чему тебя учили.
— Вот видишь! — закричала Марлен и расхохоталась.
Натали сидела с краю стола, она собрала глубокие тарелки. На второе были равиоли, которые она готовила раз в неделю. Жан-Жака еда не волновала. А Марлен стала возражать:
— Опять! Какой сегодня день? А, суббота… Могла бы и догадаться. По субботам у нас равиоли.
— А почему вы не составляете меню вместе со мной? Тогда бы вы ели то, что вам нравится.
Натали было примерно столько же лет, что и Жюстин, а выглядела она лет на двадцать моложе служанки его отца. Самым удивительным было ее всегда хорошее настроение. Она прошла через множество испытаний, даже таких, о которых предпочитала молчать.
Но она не озлобилась, а решила принимать жизнь с ее лучшей стороны. Все ее радовало: кухня, уборка, а раньше, когда дети были маленькими, прогулки с ними.
Она никогда не говорила об усталости, даже когда делала генеральную уборку, повязав голову платком, отчего становилась похожей на русскую крестьянку.
Словом, только Селерен думал о том, что за столом кого-то не хватает.
Ведь все немного передвинулись, чтобы не оставлять пустого места.
За едой Аннет говорила мало. Можно было подумать, что ее занимают какие-то мысли, и если на ее лице появлялось подобие улыбки, то только для того, чтобы скрыть эти мысли.
Селерен часто задавался трудным вопросом: удалось ли ему сделать ее счастливой?
На протяжении двадцати лет он был в этом уверен, потому что считал, что все его близкие счастливы. Его удивляло только то, что она не бросает работу, но он убеждал себя, что она нуждается в деятельности.
Что бы она делала одна, пока дети были в школе? Она не только не умела готовить, но он никогда не видел, чтобы она шила. Это Натали по вечерам чинила одежду под лампой в кухне.
Если она слушала музыку вместе со всеми, то редко высказывала свои суждения.
— Что ты скажешь об этом певце, мать?
Это Марлен всегда прерывала передачу своими соображениями.
— Он неплох…
— А по-моему, он потрясный… У всех моих подруг есть его пластинки.
Хотелось бы, чтобы и мне их купили на день рождения…
На это уходили все ее карманные деньги.
Аннет курила сигарету. Курила нервно, то и дело вынимая ее изо рта, а потом раздавила окурок в пепельнице.
— А ты куришь у людей, которых посещаешь? — как-то раз простодушно спросил он.