Невозможно остановиться

На десятый день под вечер неожиданный стук в дверь пугает меня. Так известный бедолага Крузо вздрогнул, увидев человеческий след на песке. Я быстро встаю и спешу в прихожую. Кто бы это мог быть? Кому я понадобился? Открываю и, пораженный, отступаю на два шага. Вот уж кого я не ожидал увидеть!

— Юрий Дмитриевич Теодоров здесь живет? — смиренно спрашивает она с порога.

— Да, это я. Входи.

— А правда это ты? Очень не похож. Бороду отращиваешь, да?

— Нет, не бороду. Я… это самое… не бреюсь я. Некогда мне… это самое… бриться. Входи, Маруся.

— Ка-ак?!

— Прости, Лиза. Маруся там на кухне. Входи.

— Ну нет. Я уж тогда, пожалуй, пойду. Извини.

— Постой! — пугаюсь я. — Куда ты? Не понимай буквально. Ее вроде бы нет. А вроде бы…

— Так есть или нет? — хмурится она.

— Точно не знаю. Иди сама убедись. Ну, входи, входи! — втягиваю ее за руку.

— Я, собственно, зашла, чтобы узнать, не заболел ли ты, — объясняет Лиза.

— Нет, я здоров. Трезв. Все в порядке. А вот Маруся потихоньку спивается, — вздыхаю я.

— Что за ерунда! — сердится Лиза. Решительным, быстрым шагом проходит на кухню, бросив беглый взгляд в комнату, и тут же закрывает ладонью нос и рот. — Ужас! Газовая камера.

— Да, Бухенвальдчик небольшой… извини.

— Ну, и где же эта Маруся? — вопрошает она, но, взглянув на стол с исписанными листами, озаренно смеется. — Вот дура, сразу не сообразила! Творишь, да? Я помешала? Сейчас уйду.

Я беру ее за руку: еще чего! Никуда она не уйдет, раз уж пришла. Кстати, мне пора сделать передышку, а то я слегка обалдел, перетрудился, перенапрягся. К тому же голоден, как пес. Есть у нее деньги?

— Много надо?

— Ну, я не знаю… Ну, четвертную, что ли.

Четвертная у Лизы находится.

Мы сделаем так, сразу оживляюсь я. Она тут подождет, почитает что-нибудь, а я рысью смотаюсь в магазин и отоварюсь. Хорошо, что пришла! В самый раз! Я давно не слышу человеческой речи. Только таракашки навещают, но они бессловесные. А теперь, значит, все в порядке. Хорошо, что пришла! — неудержимо несет меня. Жди.

Исчезаю, хлопнув дверью, с четвертной в кармане. Сбегаю по лестнице вниз — хорошо, что пришла! — и на улице вдруг застываю, пораженный мыслью: а зачем, интересно, мне понадобилась именно четвертная? Неужели я посмел подумать…? Нет! Неужели я собираюсь…? Нет, нет! Ни в коем разе. Исключено. И я поворачиваю к магазину.

Но другой Теодоров тут же останавливает меня. Да! — твердо! заявляет он. — Да, Юра! Ты прекрасно знаешь, почему занял двадцать пять, а не меньше. Правильно сделал! Молоток! Ведь Лиза пришла, смирив гордыню, после долгих и наверняка нелегких колебаний. Хамом будешь, Юра, безнравственно поступишь, если не организуешь ей достойную встречу.

Да и самому тебе нужен приток свежих сил. Сейчас ты невменяем, никудышный собеседник. А бабка… О, бабка поможет! Лишь бы была дома.

И я направляюсь в другую сторону.

Бабка, разумеется, дома. Она приоткрывает дверь на мой стук и вглядывается в меня через щель. (Ситуация Раскольникова. Сейчас я должен войти и хряснуть ее по черепушке.)

— Ты кто? — не узнает она меня. Давно я тут не бывал, забыла старая…

— Я, бабуля, покупатель! — бодро, весело (чтобы не испугалась) отвечаю.

— А чего надо?

— Этого самого, бабуля. Одну штуку.

— Да нету у меня. Откуда у меня!

— Есть, есть! — смеюсь я. — Вот, держите, бабуля. Пятерочку сдачи, бабуля.

— Ох, господи, покоя нету! — вздыхает она, принимая через щель денежку.

Я приплясываю в нетерпении на лестничной площадке. Значит, Лиза, ты решилась все-таки прийти. Не дождалась, пока Теодоров сам о тебе вспомнит. Вывод отсюда какой? Не иначе, ты хочешь укрепить дружеские связи между двумя государствами. Одобряю, конечно. Но в этом проглядывается некая твоя слабость. Я предпочел бы, Лиза, чтобы ты проявила большую неуступчивость, раз уж сама затеяла конфронтацию. Впрочем, неизвестно, чем обернется встреча.

— На, держи! — открывает дверь бабка, потеряв бдительность. — Сдача вот.

— Ага! Все правильно. Крепкая?

— А то ты не знаешь!

— Как вообще-то жизнь, бабуля?

— Да как! Болею я. Ноги не ходят. Пенсия маленькая. Только на хлеб и хватает.

— Держитесь, бабуля! Я, может быть, скоро еще загляну.

— А вот заглянешь, тогда и говорить будем, — отвечает она почти по Федору Михайловичу.

Лиза сидит в комнате на тахте; перед ней на полу расстелены театральные афиши, мои. Разглядывает их с рассеянно-задумчивым видом. На ней джинсы, светлая маечка под той же легкой курткой. Я ставлю сумку, смело подхожу, ступая по афишам, и…

Пауза. Поцелуй нешуточный. Затяжной поцелуй. Только муха жужжит в тишине. Только лает на улице собака — живая.

— Это за то, что пришла, — поясняю я, слегка задыхаясь. И она переводит дыхание. Оправляет светлые волосы.

— Больше не надо, хорошо?

— А почему?

— Потому, — говорит она, немигающе глядя, — что сегодня ничего не будет. Сразу хочу сказать.

Такое вот заявление!.. Странное заявление. Нелепое какое-то, наглое. Антиконституционное.

«Это мы еще посмотрим», — мелькает у меня. А вслух я жизнерадостно говорю:

— Давай ужинать! Стол тут соорудим. Муху заодно покормим. Она голодная.

«Не поверил мне, — думает, наверно, Лиза. — Безнадежен».

Далее много чего происходит. (Я вспоминаю подробности ранним утром.) Они складываются почему-то в три серии.

I. Перво-наперво Лизонька моя отказывается есть (она сыта) и пить. Второе понятно. Бутылка заткнута газетным пыжом. Жидкость в ней, хоть и светлая, но какая-то подозрительная. Крепчайшая, в общем, бабулина самогонка.

«Мне жизнь еще дорога», — заявляет Лиза. Теодоров же, напротив, готов рискнуть, что он уже не раз делал. Он писатель отчаянный. И он верит в бабкин народный талант, в ее человеколюбие. Не подведет бабуля, не отравит.

«Значит, делается это так, Лиза, — деловито приступаю я к процессу и наливаю половину, нет, две трети чашки. Ударная доза. — Главное, не смаковать, Лиза. Напиток специфический, пьется решительно и бесповоротно».

Я опрокидываю в себя чашку, стараясь, чтобы… как бы это выразиться?.. черты моего лица не дрогнули, не исказились. Передохнув, с улыбкой смотрю на Лизу: ну, как, мол, лихо?