Невозможно остановиться

— Здравствуйте, — откликается. — Вам кого?

— Да мне, собственно… Сейчас разберусь. Вы пишите пишите! — разрешаю я ей, входя.

Налево через дверь смежный кабинет, распивочный кабинет Толи Флеймана, и я заглядываю туда. На месте Толи, за его столом сидит и подкрашивает губы, глядя в зеркальце… да, Лиза, да, — молодая девица! Ну, не виноват я, хоть убей, что тут такой женский накопитель.

— Здравствуйте, — говорю я.

Она прячет зеркальце в ящик стола.

— Здравствуйте, — отвечает.

Ничего девица, не уродливая девица, вежливая. «Здравствуйте», — вежливо отвечает. Сейчас должна спросить: «Вам кого?»

— Вам кого?

— Да мне, собственно… Сейчас разберусь. Вы продолжайте… это самое… краситься, — разрешаю я. И мимо нее подхожу к двери еще одного кабинета (такой тут у нас лабиринт!). За ней (по старому летоисчислению) должен сидеть пьяный в сиську, главный редактор наш Неклесса Геннадий Кузьмич. Но там за его столом восседает старая, очень-очень старая, но, пойми меня правильно, Лиза, женщина.

— Здравствуйте, — говорю я в приотворенную дверь.

— Здравствуйте. Вы ко мне?

— Да нет, я так… знакомлюсь. Вы извините. Вы работайте, пожалуйста, — разрешаю я ей работать.

Пока разговоры были не слишком содержательными. Никто пока не бросился мне на шею, не закричал: «Теодоров!», и я, выйдя в коридор, иду в глубину дома. На пороге аппаратной оглядываюсь. Так и есть! Три — да, три! — женщины вышли из того кабинета и наблюдают за моим продвижением. Интересно им. Очень. Что за странная личность с загадочными повадками бродит по их владениям? А в самом деле!

Аппаратная та же, с теми же, кажется, магнитофонами, но операторши опять-таки незнакомые, чужие, неродные: эвенка и русская, обе в годах, Лиза.

— Здравствуйте, — приветствую я их с порога.

Понятное дело, они отвечают «здравствуйте» и спрашивают «вам кого?».

— Слушайте, — решаю я слегка усложнить диалог, — в этой организации работает Вика Дорожко?

— Виктория Семеновна? — переспрашивает эвенка.

— Ну да. Виктория Семеновна.

— Да, работает. Она сейчас на записи в студии.

— Правда?! — озаряюсь я улыбкой. — А можно… позвольте, я посмотрю через стекло. Мне… это самое… очень надо.

Они переглядываются. Русская тетя пожимает плечами в сиреневом халате.

— Вообще-то здесь посторонним нельзя. Ну, глядите, пока они готовятся.

Я прохожу через аппаратную… на цыпочках почему-то иду, словно подкрадываясь к дичи… заглядываю осторожно из-за угла в широкое студийное окно. Там за пультом сидят, склонив головы над листами бумаги, две… да, Лиза, да! Беседуют о чем-то. Губы их безмолвно шевелятся.

— А где же Виктория Семеновна? — громко недоумеваю я, оборачиваясь.

— А вы что, не знаете ее? — спрашивает русская операторша, подходя. — Вон, которая слева, в жакете.

— Бросьте! — говорю я и зримо, по-видимому, бледнею. Ну, не бледною, а меняюсь, наверно, в лице, чем сильно удивляю ее.

— Ну да, — утверждает. — Дорожко. Она.

Господь видит… Господь знает, что все ожидал Теодоров. Не рассчитывал я, конечно, на встречу с прежней милой, белокурой Викой, чувствуя все-таки ход времени. Но чтобы милая, белокурая, пухленькая Вика обернулась вдруг, как оборотень, этой толстолицей, пышнотелой, крашеной дамой, этой анти-Викой, этой злой, неталантливой пародией на Вику… я представить не мог. Ну, не мог!

И я поспешно отодвигаюсь от окна, лезу в карман за сигаретами и в растерянности, в смятенных чувствах хочу закурить.

— Здесь нельзя! — в голос говорят обе операторши, наблюдая за мной.

— Ага, нельзя. Правильно! — каркаю я. — А было можно. Раньше.

— Валечка! — раздается сильный, густой голос через студийный микрофон. — Мы готовы. Давай попробуем.

Я замираю.

— Это Вика говорит? — спрашиваю.

— Ну да. Кто же!

— Так я вам и поверил, — бормочу я и поспешно выхожу в коридор.

Я действительно в смятении, напуган даже. Что же происходит? Почему время так безжалостно обошлось с Викой Дорожко — милой, белокурой, пухленькой девушкой, такой, помнится, смешливой в самые ответственные моменты? Многодетная мать наверняка… может быть, уже мать-героиня? Господь, дай мне понять твой замысел! Неужели хочешь на живом примере убедить Теодорова, что и сам он непоправимо иной, чем прежде, что пора уже раз и навсегда поставить на прошлом могильный крест с надписью «увы, увы!»?..

Ждать — не ждать? — думаю, затягиваясь дымом. А зачем ждать? Что мы скажем друг другу в нынешних, таких разных, весовых и интеллектуальных, надо полагать, категориях! Невозможность прикоснуться, и обнять, и распалиться молодым огнем… Горькие сожаления… Тоска и страх… О нет, дорогая Вика! Прости меня, но я сбегу позорно… как тот Гарун с поля брани, где некогда перемешивалась и струилась алая кровь, а ныне лишь печальная трава-мурава да подорожники… Прощай!

Но та ничего себе девица с накрашенными губами успевает перехватить меня на выходе.

— А кого вы все-таки искали? — интересуется она, появляясь из кабинета.

— А-а! — машу я рукой. — Заскок, девушка. Не туда попал. А вот интересно, девушка, не могли бы мы встретиться сегодня вечером?

— Ого! — слегка отступает она.

— А что? Я человек приезжий, вы местная. Нам есть о чем поговорить. Короче, девушка, в шесть вечера на спуске к реке, идет? — предлагаю я с каким-то отчаянием.

— Но я же вас совсем не знаю.

— Я тоже — вас. Но это даже хорошо! Надо срочно познакомиться, а то никогда больше не встретимся, представляете? Ужас!

— Странный вы… или пьяный.

— Странный, — выбираю я лучшее из двух. — В шесть на лестнице, договорились. Все о себе расскажу, ничего не утаю, верьте!

И провожаемый ее взглядом — недоумевающим, надо полагать, — выхожу из этого женского накопителя, из этого Дома радио, а лучше сказать — Дома призраков. Дома теней, где такому, как я, нынешнему Теодорову, места уже нет.