Незабываемые дни

— Кто здесь прохлаждается? Кто отсиживается здесь? — И всем телом грозно наклонился к Сомику, который невольно отступил на шаг.

Лявон Маркович встал, взял за локоть лейтенанта:

— Брось… Видишь, у человека накипело в сердце, он и кричит. Да, видно, кое-кто настраивает на такой лад, всякие еще люди попадаются.

Лейтенант отошел в сторону, сел на скрипучую лавку:

— Завтра утром зайдите ко мне, поговорим. А теперь можете итти.

Сомик вышел из землянки нахмуренный, недовольный. Лежал в шалаше, все думал, думал, передумывал. Глубокое чувство неудовлетворенности шевелилось в груди, не давало покоя, С каким нетерпением шел он сюда, чтобы тотчас же, взяв винтовку в руки, ринуться на проклятого врага и отомстить ему, так отомстить, чтобы земля покраснела от вражьей крови. Разве можно простить этим выродкам все издевательства? И вот, на тебе! Сиди, да полеживай, да только слушай, как другие, а не ты, бьют, кромсают душегубов. Видно, правду сказал Сыч, что тут нет особого порядка, что тут занимаются только проверочкой нашего брата… Что проверять, если в живом теле душа еле держится!

Бесконечно тянется осенняя ночь, все бока отлежишь на смятой постилке. Не спится от тревожных мыслей. Не спится от холода. Вдвоем удобнее спать, прижавшись спинами друг к дружке. И где слоняется этот непоседа Сыч, все шмыгает по шалашам, ищет дружков… Кое-как закутался Сомик в дырявую шинель, задремал. Под самое утро проснулся от толчка. Сыч вытащил из-под него свою шинель, на которой они оба спали, оделся. Очевидно, куда-то собрался пойти.

— Ты куда? — спросил Сомик, постепенно отряхая с себя последние остатки сна.

— А тебе что? Лежишь, так лежи. Тебе, видно, нравится здесь бока отлеживать.

— Я серьезно спрашиваю.

— В отряд иду. С одним хлопцем, он знает дорогу.

— Так там тебя и примут!

— Примут. Боевой отряд. Там делом занимаются, а не портят бумагу на всякие проверки да проверочки.

— Без этого не обойдешься… Надо… — а мысли у Сомика уже текут в другом направлении. И обида жжет сердце.

— Что ж, если, говоришь, нужно, то и проверяйся на здоровье. Мало нас немцы проверяли, всю душу вымотало этой проверкой.

— Хороший отряд?

— Другого такого не найдешь, гремит на всю округу!

Сомик подумал еще, с минуту колебался:

— Тогда и я с вами…

— Если хочешь, давай. Только не очень шуми в этих хоромах, а то еще задержат такого дурня, как ты, подумают, что в дезертиры подался.

Сомик не ответил. Он молча собирал свои немудрящие пожитки: смятый котелок, жестянку из-под консервов, заменявшую ему кружку, и деревянную ложку, которую сам смастерил тут же в лесу.

Было немного тревожно на сердце у Сомика. Не из тех он был, чтобы своевольничать, чтобы выступать против заведенного порядка. Но что поделаешь, раз уж так выпало, что приходится самому умом раскинуть, как бы поскорее включиться в какое-нибудь живое дело. Не век же коротать в этом шалаше.

Утром они пробирались лесом, меж зарослей молодняка, обходя деревни, держась подальше от дорог. Третий спутник был молчаливый малый, который все время вздыхал по какой-то своей гармони, оставшейся где-то в отряде, в котором он был недавно.

— А почему же ты ушел из отряда? — сухо спросил его Сомик.

— Да просто отбился. Тетку свою проведал в деревне, а отряд как сквозь землю провалился. Я и подался сюда, на сборный. А тут случайно разузнал у хлопцев, что мой отряд стоит на старом месте. Зачем же мне здесь околачиваться, если я там, можно сказать, при деле? Хлопцы там во! Им, брат, пальца в рот не клади! Боевые хлопцы, ничего про них не скажешь. Немцу спать не дают. А командир веселый, обходительный. Коли удача какая, сразу, брат, бутылку на стол и мне командует: давай, брат Микита, гармонь. А мне что… Я и на гармони могу, я и на балалайке могу любой танец сыграть. Все могу.

— И на балалайке? — иронически спросил Сомик.

— А ты что думал? Абы инструмент! Могу и на балалайке…

— Балалайка, однако, у тебя…

— Ты о чем это?

— Да вот тут, говорю, тут… — выразительно постучал Сомик по его лбу, — балалайкой тебя бог не обидел.

— Понятно, не обидел, — раздумчиво проговорил гармонист и, поняв, наконец, что Сомик над ним подтрунивает, сразу вскипел: — Ты что это? О чем толкуешь?

— Как слышишь, про музыку. Понял?

— Гм… что-то ты плетешь, не разобрать толком. Что-то…

— Иди уж, музыкант, а то заночуем в дороге!

Так попали Сомик и Сыч к Байсаку.

Попали в самый раз, когда Байсак был в приподнятом настроении после удачной вылазки на шоссе. Эту удачу он считал не лишним хорошо отпраздновать. Правда, он не обижал себя и при неудачах, прикладываясь к бутылке для поддержания бодрого духа в своем еще довольно здоровом теле.

Сыч так молодецки откозырял и прищелкнул каблуками, что Байсак умилился:

— Не воин — загляденье! Из командиров?

— Батальонный комиссар, товарищ командир! — отрапортовал Сыч и вытянулся в струнку.

— Голубчик мой, как же это кстати! С политикой у меня немного не клеится… — слегка помрачнев, сказал Байсак. — Не везет мне с политикой, из-за нее даже неприятности имею. Еще фашиста бить — это моя специальность, а тут пасую малость, пасую.

И задав несколько незначительных вопросов — где, да что, да как, долго ли пробыл в плену, — величественно провозгласил:

— Комиссаром будешь при мне. Чтобы было, как у людей. Не годится моим бойцам оставаться без политической работы. А ты, остроносый, по какой специальности? — обратился Байсак к Сомику.

— Ездовой артиллерийского дивизиона, товарищ командир.

— Артиллерийского? Смотри ты… Фамилия?

— Сомик.

— Голубчик мой, дай я на тебя поближе погляжу. Такая ласковая фамилия, мирная, и вдруг тебе — артиллерия. Ах ты, мой бог войны! Значит, к лошадям имел касательство?

— Без коня в нашей службе невозможно, товарищ командир.

— Правильные слова говоришь. Что ж, и ты мне пришелся по вкусу, будешь… — Байсак придумывал место для этого проворного на вид паренька, на котором и рваная гимнастерка сидела, как вылитая, расправленная до последней складочки. Аккуратный, видно, боец и служака. — Ординарцем будешь у меня… Кони чтобы всегда были наготове!

— Слушаю, товарищ командир!

— А теперь выдать им оружие, как полагается каждому по его званию. Ели?