Незабываемые дни
Шрифт:
— Кто здесь прохлаждается? Кто отсиживается здесь? — И всем телом грозно наклонился к Сомику, который невольно отступил на шаг.
Лявон Маркович встал, взял за локоть лейтенанта:
— Брось… Видишь, у человека накипело в сердце, он и кричит. Да, видно, кое-кто настраивает на такой лад, всякие еще люди попадаются.
Лейтенант отошел в сторону, сел на скрипучую лавку:
— Завтра утром зайдите ко мне, поговорим. А теперь можете итти.
Сомик вышел из землянки нахмуренный, недовольный. Лежал в шалаше, все думал, думал, передумывал. Глубокое чувство неудовлетворенности
Бесконечно тянется осенняя ночь, все бока отлежишь на смятой постилке. Не спится от тревожных мыслей. Не спится от холода. Вдвоем удобнее спать, прижавшись спинами друг к дружке. И где слоняется этот непоседа Сыч, все шмыгает по шалашам, ищет дружков… Кое-как закутался Сомик в дырявую шинель, задремал. Под самое утро проснулся от толчка. Сыч вытащил из-под него свою шинель, на которой они оба спали, оделся. Очевидно, куда-то собрался пойти.
— Ты куда? — спросил Сомик, постепенно отряхая с себя последние остатки сна.
— А тебе что? Лежишь, так лежи. Тебе, видно, нравится здесь бока отлеживать.
— Я серьезно спрашиваю.
— В отряд иду. С одним хлопцем, он знает дорогу.
— Так там тебя и примут!
— Примут. Боевой отряд. Там делом занимаются, а не портят бумагу на всякие проверки да проверочки.
— Без этого не обойдешься… Надо… — а мысли у Сомика уже текут в другом направлении. И обида жжет сердце.
— Что ж, если, говоришь, нужно, то и проверяйся на здоровье. Мало нас немцы проверяли, всю душу вымотало этой проверкой.
— Хороший отряд?
— Другого такого не найдешь, гремит на всю округу!
Сомик подумал еще, с минуту колебался:
— Тогда и я с вами…
— Если хочешь, давай. Только не очень шуми в этих хоромах, а то еще задержат такого дурня, как ты, подумают, что в дезертиры подался.
Сомик не ответил. Он молча собирал свои немудрящие пожитки: смятый котелок, жестянку из-под консервов, заменявшую ему кружку, и деревянную ложку, которую сам смастерил тут же в лесу.
Было немного тревожно на сердце у Сомика. Не из тех он был, чтобы своевольничать, чтобы выступать против заведенного порядка. Но что поделаешь, раз уж так выпало, что приходится самому умом раскинуть, как бы поскорее включиться в какое-нибудь живое дело. Не век же коротать в этом шалаше.
Утром они пробирались лесом, меж зарослей молодняка, обходя деревни, держась подальше от дорог. Третий спутник был молчаливый малый, который все время вздыхал по какой-то своей гармони, оставшейся где-то в отряде, в котором он был недавно.
— А почему же ты ушел из отряда? — сухо спросил его Сомик.
— Да просто отбился. Тетку свою проведал
в деревне, а отряд как сквозь землю провалился. Я и подался сюда, на сборный. А тут случайно разузнал у хлопцев, что мой отряд стоит на старом месте. Зачем же мне здесь околачиваться, если я там, можно сказать, при деле? Хлопцы там во! Им, брат, пальца в рот не клади! Боевые хлопцы, ничего про них не скажешь. Немцу спать не дают. А командир веселый, обходительный. Коли удача какая, сразу, брат, бутылку на стол и мне командует: давай, брат Микита, гармонь. А мне что… Я и на гармони могу, я и на балалайке могу любой танец сыграть. Все могу.— И на балалайке? — иронически спросил Сомик.
— А ты что думал? Абы инструмент! Могу и на балалайке…
— Балалайка, однако, у тебя…
— Ты о чем это?
— Да вот тут, говорю, тут… — выразительно постучал Сомик по его лбу, — балалайкой тебя бог не обидел.
— Понятно, не обидел, — раздумчиво проговорил гармонист и, поняв, наконец, что Сомик над ним подтрунивает, сразу вскипел: — Ты что это? О чем толкуешь?
— Как слышишь, про музыку. Понял?
— Гм… что-то ты плетешь, не разобрать толком. Что-то…
— Иди уж, музыкант, а то заночуем в дороге!
Так попали Сомик и Сыч к Байсаку.
Попали в самый раз, когда Байсак был в приподнятом настроении после удачной вылазки на шоссе. Эту удачу он считал не лишним хорошо отпраздновать. Правда, он не обижал себя и при неудачах, прикладываясь к бутылке для поддержания бодрого духа в своем еще довольно здоровом теле.
Сыч так молодецки откозырял и прищелкнул каблуками, что Байсак умилился:
— Не воин — загляденье! Из командиров?
— Батальонный комиссар, товарищ командир! — отрапортовал Сыч и вытянулся в струнку.
— Голубчик мой, как же это кстати! С политикой у меня немного не клеится… — слегка помрачнев, сказал Байсак. — Не везет мне с политикой, из-за нее даже неприятности имею. Еще фашиста бить — это моя специальность, а тут пасую малость, пасую.
И задав несколько незначительных вопросов — где, да что, да как, долго ли пробыл в плену, — величественно провозгласил:
— Комиссаром будешь при мне. Чтобы было, как у людей. Не годится моим бойцам оставаться без политической работы. А ты, остроносый, по какой специальности? — обратился Байсак к Сомику.
— Ездовой артиллерийского дивизиона, товарищ командир.
— Артиллерийского? Смотри ты… Фамилия?
— Сомик.
— Голубчик мой, дай я на тебя поближе погляжу. Такая ласковая фамилия, мирная, и вдруг тебе — артиллерия. Ах ты, мой бог войны! Значит, к лошадям имел касательство?
— Без коня в нашей службе невозможно, товарищ командир.
— Правильные слова говоришь. Что ж, и ты мне пришелся по вкусу, будешь… — Байсак придумывал место для этого проворного на вид паренька, на котором и рваная гимнастерка сидела, как вылитая, расправленная до последней складочки. Аккуратный, видно, боец и служака. — Ординарцем будешь у меня… Кони чтобы всегда были наготове!
— Слушаю, товарищ командир!
— А теперь выдать им оружие, как полагается каждому по его званию. Ели?